Внук Бояна
Шрифт:
— Когда выезжает Багубарс?— торопливо спросил Ченгреп.
— После ночной тьмы.
— Кто с ним?
— Отец его, Осолук Битый.
— Тот, кто получил от Асапа Непобедимого десять палок по пяткам?
— Тот самый. Тогда за воровство у соседа ему чуть не отрубили руку. Его спас великий жрец. Не воруй свой у своего: бог Кам видит плутня...
Ченгреп расправил длинные усы и задумался. «Верно, с важным делом едет Багубарс, грешил он. — Об этом должен знать Непобедимый! Верховный жрец и его люди — враги Непобедимого.
Пожелав старикам сытной трапезы, он поднялся и тяжело, непривычно зашагал в гору.
А половецкие вежи шумели от пьяного говора и песен. Потом наступила ночь и тишина. И никто во всем становище не знал, что на рассвете воины князя Асапа во главе с Ченгре- пом перехватили на пути батура Багубарса и отца его Осолука. Послы верховного жреца отказались вернуться в становище.
В короткой схватке несколько воинов князя Асапа погибло, но и гонцы верховного жреца не увидели восхода солнца. Их трупы с высокого берега были брошены в реку.
И здесь же, над обрывом, два дня пировала ватага князя, доедая коней, оставшихся после гонцов.
Зелла, охваченная охотничьим азартом, верхом на коне гналась за сайгаками. Ее подруги далеко отстали и скрылись в высокой траве за перевалом.
Конь Зеллы мчался, вытянув шею. Неожиданно из лощины выскочил наперерез ей всадник в белой, расшитой затейливым рисунком рубахе.
Светлые волосы всадника развевались на ветру и блестели на солнце. Зелла узнала Юрко. Ее рука невольно придержала коня. Кони стали рядом. От волнения и Юрко и Зелла не нашли что сказать и только порывисто дышали, глядя друг другу в глаза.
— Может быть, доскажешь, что не договорил в тот раз — на охоте, — сдвинув брови, сказала наконец Зелла.
— Когда я наедине с собой, говорю тебе много хорошего и складно. Когда же с тобой, не знаю, что и молвить.
— Скажи то, о чем начал тогда на птичьей охоте. — Глаза Зеллы сверкнули. — Говори скорее!
— Ты помнишь мои слова о большой приязни? — спросил Юрко, — Скажи, люб ли я тебе?
Зелла искоса смотрела на Юрко. Совсем рядом было ее порозовевшее от смущения лицо, чуть дрожащие ресницы.
— Мне так хочется назвать тебя своей милой ладой...
— Я на нее похожа? Глаза у Зеллы вспыхнули смехом, и в них забилось счастье.
— Не только похожа, ты моя лада и будешь. И я все для тебя сделаю.
— Но у меня все есть. — Улыбаясь, она пожала плечами.
— Тогда поскачем на Русь?!
— Ты такой скорый? Но там — враги!
— Только не твои. Тебя примут как сестру. Для тебя построю дворец...
— Я не привыкла жить в коробках. Она шутливо покачала головой, и серебряное убранство на косах зазвенело.
— К лучшему легко привыкнуть. Клянусь твоими богами, ты не пожалеешь.
— Ехать в город? Разве я хуже кобылицы — жить хоть бы и в золотой конюшне?
— Но степь и тут и там
— Земля? Кто сердцем прирастает к земле — тот ее раб! А мы вольные, как птицы. Встал и пошел — и все при тебе... Иди со всем домом, на все четыре стороны.
— Зачем бродить? Лучше у дома сеять хлеб.
— Нужда придет — дело не уйдет. Зелла улыбнулась своей шутке.
— Но в теплом доме и нужды меньше. И не так, как в кибитке, мерзнешь зимой.
— Мерзнем? А ты спроси у голубки: зябнут ли у нее ноги?
Быстро-быстро говорили они. Юрко покачал головой:
— Нет! Это не славная жизнь!
— Но ты забыл, что я дочь великого хана!
— А у нас ты будешь дочерью солнца. Я сам сложу о тебе светлые песни. Их станут петь все... Полюби меня, — тихо сказал Юрко.
— За что? — Зелла с озорной улыбкой взглянула на него.
— За то, что я люблю тебя, — ответил Юрко, и сердце его замерло: она было потянулась к нему... Вот уже близко ее черно-каштановые глаза, а в них бьется светлое счастье... И вдруг Зелла расхохоталась, блеснула большущими глазами и, стегнув коня, гикнула и помчалась.
Мимо Юрко с хохотом и веселыми криками проскакали половецкие девы, и все разглядывали его и что-то кричали друг дружке. Юрко видел их лица, намазанные салом и мелом от загара. Подъехал чубатый половец, отставший от русича: хан разрешил Юрко ездить в степь только в сопровождении кого- либо из батуров.
— Ай, урусит!— окликнул половец Юрко. Взмахнув плетью вслед ускакавшим девам, широко улыбаясь, спросил: — Такие козы пасутся в ваших степях?
Ничего не ответив, Юрко направил коня в обратный путь. За ним, лениво помахивая камчой, двинулся батур.
Юрко ехал задумавшись. Он видел снова большие глаза Зеллы и слышал вопрос, в котором прозвучала радость признания. Было ему и сладко и тоскливо. Что сулит завтрашний день? И Юрко запел:
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей-приголубь меня, молодца,
На чужой, на дальней сторонушке!
Как чужая сторона без ветра сушит,
Злая неволя меня, молодца, крушит,
Сокрушила меня печаль-тоска:
Моя лада что в небе звезда,
Не достать ее, не докликаться.
Я умчал бы ее в края вольные,
В края вольные, придонские.
Да у молодца крылья связаны,
Крылья связаны, ноги скованы.
У крайних кибиток становища громкий собачий лай и запах дыма оборвали песню.
Грязные, рваные кибитки, крытые кожами и кошмой, настороженные взгляды половцев... Кругом враги! Стрелы их не знают промаха, сердце — пощады... Юрко вспомнил о своих ночных думах, о том, что Сатлар отправил гонца к хану Емяку. Какую-то весть он привезет?
Не знал Юрко, что прозрачные донские воды уже который день несли распухшие тела гонцов к Сурожскому морю...* (*Сурожское море — Азовское море)