Во власти дьявола
Шрифт:
Не стану долго утомлять читателя теориями Пурвьанша, которые он тогда защищал. Отчасти они были порождены «Театром и его двойником» Антонина Арто, отчасти — работами Ежи Гротовского. Речь шла о том, чтобы акцентировать внимание на колдовской силе искусства, тесно связанной с тревогой и бунтом. Во время тех репетиций, на которых мне довелось присутствовать, работа состояла прежде всего в том, чтобы «освободиться от фабулы ради возвышенности языка чувств» и «придать сцене конкретный объем его мгновенного выражения». В противоположность работам Кокто и Жироду, которым он давал мягкое определение «жеманные», или пьесам Камю и Сартра, называемым им «тяжеловесными», самым важным для него было не выразить какую-то тему или инсценировать миф, а «предоставить
Не решусь утверждать, что все понимал в позиции Пурвьанша. Тем не менее мне казалось, что «Голова за голову», пьеса, которую он написал и поставил для иллюстрации своих идей, прочно вписалась в авангард пятидесятых — а те годы видели рождение «В ожидании Годо». Однако его пьесу ждал провал. Критики ее не заметили, и публика не приняла. Полагаю, что Нат жестоко страдал от этого, хотя он тотчас оправился и, сопротивляясь обстоятельствам, успокаивал себя тем, что против него строились козни. Его актеры согласились с этим объяснением, они были не слишком раздосадованы и убеждали себя, что их неудача войдет в историю как свидетельство героического сопротивления буржуазному театру.
Я же был целиком занят учебой и моими отношениями с Даниель; конечно, я сожалел о провале «Головы за голову», но только из солидарности с автором. Признаюсь, что сам он интересовал меня гораздо больше, чем его теории театрального искусства. Мы виделись не реже, чем раз в неделю, в пивной «Куполь», и Монпарнас сделался нашим любимым кварталом. Иногда мы доходили до Сен-Жермен-де-Пре, хотя в то время на него установилась мода, и это претило тому, что Нат называл «нашей извращенной невинностью». Он обожал словесные парадоксы, ему казалось, что они таили в себе некие глубины; человек, по его словам, был «первым парадоксом, способным бежать в противоположных направлениях». На эту тему он мог рассуждать часами, расцвечивая свои монологи цитатами из малоизвестных авторов. Я не особо к ним прислушивался.
Говоря по правде, Пурвьанш избрал меня своей аудиторией, так как быстро понял, что я — тупица, способный слушать его и не поддаваться на его речи. Он, похоже, экспериментировал, высказывая мне свои смелые суждения, которые собирался защищать потом перед более суровыми судьями. «Дорогой мой, — говорил он, — вы — превосходная стена, от которой отскакивают все мои мячи». Не так уж это было для меня лестно! Думается, он вкладывал в эту аналогию иронию, которая, в сущности, прекрасно определяла мой тогдашний характер. Для Ната, бывшего самой жизнью, я, разумеется, выглядел совершенно статичным, раз навсегда утвердившимся в своих убеждениях, что часто приводило его к мысли спровоцировать меня, возбуждая во мне сомнение, вкус к интеллектуальным приключениям и нечто вроде постоянного бунта, от чего сам я был всегда бесконечно далек. Примем как должное: я был молодым конформистом, околдованным его сумасбродной экстравагантностью. Она меня завораживала.
Моя подруга Даниель мило подсмеивалась надо мной, сравнивая меня в шутку с утконосом, заключенным в теле черепахи. Действительно, мой характер был тогда сложной смесью: к почти подростковым комплексам прибавлялась еще и флегматичность старого китайца. Эта мнимая пассивность помогала мне держаться в стороне от общества, власть которого я старался обойти, как только она начинала казаться мне опасной. Моей первой реакцией было недоверие. Я прикидывал, анализировал, взвешивал шансы, и в результате мне часто случалось отказываться от своего плана по мере изучения всех его сторон. Что это было? Осторожность? Малодушие? Но вот неожиданная встреча с Пурвьаншем бросила меня в психологическую авантюру, мало согласующуюся с моей естественной нерешительностью. Мне понадобился почти целый семестр, пока я распознал природу моих чувств к Даниель, и вдруг я уступил притягательной силе этого загадочного юноши, который априори должен был бы разбудить мою подозрительность. Может, я смутно осознавал, что он должен преподать мне некий урок, урок,
Вернувшись в Париж, Даниель была удивлена моим внезапно пробудившимся интересом к театру и еще более — моим восторженным отношением к Пурвьаншу, скрыть которое мне не удалось. Естественно, она пожелала с ним познакомиться, но сначала я выдумывал всевозможные причины, чтобы эта встреча не состоялась. Мне казалось, что, раздели я нашу с ним дружбу с моей любовницей, все изменится; я считал, что любовь и дружба не могут ужиться рядом и остаться невредимыми.
III
Я познакомился с Даниель Фромантен в Сорбонне, где мы оба учились на факультете классической филологии. Вероятно, я никогда не сделал бы первый шаг, если бы девушка не оказалась настолько храброй, что сама попросила у меня какую-то книгу, а потом, в благодарность, пригласила меня в свою однокомнатную квартирку-студию. Как я уже говорил, я был довольно пассивен, и именно ей пришлось осуществлять некие стратегические маневры, приведшие нас через полгода к совместной жизни. Даниель была решительна и обычно добивалась поставленных перед собой целей. Она выбрала меня задолго до того, как я начал подумывать о том, чтобы разделить с ней постель. Я до сих пор еще спрашиваю себя: что же ее подтолкнуло? Я не красив и не богат. Быть может, ей просто понадобилась новая игрушка для ее коллекции: таких мягких плюшевых игрушек у нее было разбросано уже штук тридцать по всей комнате.
Мое нежелание знакомить ее с Пурвьаншем только возбудило в ней любопытство. Наконец, в один из октябрьских вечеров, я взял ее с собой в «Куполь», где Нат назначил мне встречу. В тот вторник он пришел вместе с Альбертой, она готова была разнести все вдребезги и заглушала его слова приступами рвоты. С каждым днем бедняжка делалась все вульгарнее, методично скатываясь ко все более тяжкой степени алкоголизма — с постоянством, которое сродни самоубийству.
— Не обращайте на нее внимания, — сказал Пурвьанш. — Она упивается собственной глупостью.
Потом принялся рассказывать нам о недавно придуманном им спектакле: он рассчитывал поставить его в самое ближайшее время. Пьеса, в которой было только три действующих лица, была написана им меньше чем за неделю; он окрестил ее «Черной комнатой», и, по его утверждению, она должна была совершить революцию в современном театре. Даниель, похоже, разозлили его слова, и когда она спросила, что же, по его мнению, позволяет ему заранее утверждать подобное, он ответил:
— Поглядите-ка на эту девицу! — Он указал на рухнувшую на стул Альберту. — Она — превосходный прототип моих персонажей, то же состояние между опьянением и отчаянием. Мы уже сыты по горло и трагедиями, и балаганом, которые суть два полюса буржуазной комедии! Нам нужны клоуны в огромных башмаках, кретины с красным носом, дауны! Ситуации, взятые из сумасшедшего дома! Рты, с которых течет слюна! Хватит реверансов в сторону ума! Пусть будет шутовство, запинающееся бормотание слабоумных! Потому что наши умы тоже во тьме! Ибо вся эта бурлящая магма — образ нашего времени.
В минуты, когда Пурвьанш испытывал восторженное волнение, он владел словом с такой уверенностью, которая заставляла забывать, что сам он тоже принадлежит к миру кулис. Даниель тоже старалась не выглядеть круглой идиоткой.
— А в качестве декораций вы используете мусорную свалку?
— Я мечтаю, — ответил он, — поставить «Антигону» с городской шпаной и вырядить всех в старые тряпки. Среди остовов ржавых машин они декламировали бы тексты Софокла на жаргоне окраин, а негры стучали бы по мусорным бачкам, поддерживая ритм. Уразумели?