Во всем виноват Гоголь
Шрифт:
— А ну-ка посторонитесь куда-нибудь вбок от офицерского собрания, мой ситцевый приятель! Салага вы пока ещё и даже меньше чем салага, — внезапно отбаритонил Ноздрёва кто-то из коридора неслабым рыком. Ноздрёв непроизвольно схватился за бок, где последнее время таскал при себе импортный клинок с гравировкой от известного производителя турецких кинжалов мастера Савелия Сибирякова. Теперь же там вместо кинжала у него болтался полупустой «…кисет, вышитый какою-то графинею, где-то на почтовой станции, влюбившеюся в него по уши…»Ноздрёв непривычно для себя смутился, а затем и смекнул прям-таки сходу, что намедни выменял у крепостного человека из свиты господина Чичикова за тот кинжал толстый справочник по занимательной ботанике и звездистую мотоциклетную каску. Но уже в следующую секунду он сделал вид, будто бы и вообще не собирался касаться своего бока или кисета, а потому проворно растаял за дверным косяком помещения, поспешно запихивая за пазуху две колоды искусно краплёных карт и вишнёвый чубук.
В дверном проёме
Офицеры дружно вскочили с лавок и табуреток и принялись слабонервно приводить в порядок мундиры. Афанасий Петрович съёжился и даже непроизвольно протянул руку к тревожной кнопке, но затем опустил её и взял-таки себя в обе руки. Ни для кого не было секрета в том, что генерал А. Д. Бетрищев в целом был крепко социально защищён и по обыкновению в сельской тиши занимался только тем, что «…хлебосольствовал, любил, чтобы соседи приезжали изъявлять ему почтенье; сам, разумеется, визитов не платил».В то же время Александр Дмитриевич сильно не любил тех, что «…ушли вперёд его по службе…»,обычно «…выражался о них едко, в сардонических, колких эпиграммах…», «…любил знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает».Понятное дело, что с «… такой неровностью в характере, с такими крупными, яркими противоположностями, он должен был неминуемо встретить по службе кучу неприятностей, вследствие которых и вышел в отставку».Как говорится, погон и мундир и устав и гранит точат. Но, к всеобщему счастью, среди присутствующих в красном уголке сотоварищей не было таких, кому бы удалось опередить Александра Дмитриевича на военном поприще. Кроме того, в эти же дни по району носился устойчивый слух, что в имении генерала в очередной раз объявились обладающие значительными связями в Петербурге гостьи, перед которыми тот иногда даже чуток «подличал».Зато другим своим гостям генерал А. Д. Бетрищев теперь как бы невзначай и всё чаще ронял, что у него «…не без связей и в Петербурге, и даже при…»Примечательно, что эти слова генерал никогда не позволял себе доводить до точки. Он неизменно останавливался на троеточии, что во избежание неприятностей заставляло присутствующих опасаться его ещё больше и любить ещё сильнее. Именно эта совокупность витающей в обществе информации позволяла местным аналитикам предположить о намерениях Александра Дмитриевича Бетрищева восстановиться на военной службе либо вытребовать себе на прокорм хоть какую-то захудалую дотационную губернию.
Появление Бетрищева напружинило собравшихся офицеров и по другой абсолютно житейской причине. В опубликованных только что исследованиях некоего Левандовского «Исторический опыт создания вертикали власти: генерал-губернаторства в России» многие из присутствующих офицеров обнаружили, что отставные генералы оказались самой рискованной и неподдающейся коррекции группой российских граждан. Что по утверждению этого автора отставных генералов боялись даже генерал-губернаторы, поскольку те «…то капитана-исправника в погребе запрут, то уездного казначея выпорют. А генерал-аншеф Девиер, например, просто расстрелял из двух пушек земский суд, прибывший к нему для ведения уголовного дела». После такого сообщения автора этого опуса здесь уже никто не смел рисковать, и в красном уголке потянуло застывающим бетоном. Синхронно этому показалось, что ресурс наглости рыжего капитана испаряется уже не только в президиуме очереди, но и во всех его измятых волнительными руками списках.
Генерал огляделся, строго шевельнул усами и тут же уяснил глубину происходящих здесь дискуссий вплоть до противоречий, зародившихся в механизме полемики и способов безошибочного их разрешения. Он дал стороной великану-камердинеру тоже «…в густых усах и бакенбардах»помыкающий знак, и тот грубо пролаял, что короткая как выстрел партийная власть нужна его сиятельному кормильцу лишь для партийной рекомендации и смазки осей экипажа на марше и по большаку к открывающейся вакансии губернатора Краснотупиковского края. Затем для непонятливых несколько слов генерал Бетрищев решил произнести лично.
— Я принял решение возглавить очередь на приём в ОПГ, как и всё ваше районное политбюро, хотя, по правде говоря, работать уже отвык, — торжественно, но скупо объявил Александр Дмитриевич и вопросительно замер в ожидании восторженной реакции офицеров. Их
— И снова здравствуйте! «Всё, что есть лучшего на свете, всё достаётся или камер-юнкерам, или генералам». «Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником.?» —неожиданно высунулся из страниц «Записок сумасшедшего» Аксентий Иванович Поприщин. Его сильно поддержал уже очухавшийся капитан-крикун и земляк: — Вы подавляете демократию! Вам должно быть стыдно, что даже государственная «…цензура устрашилась генералитета…»,о чём писал великий Гоголь к А. В. Никитенко ещё в 1842 году! Правильно великий Гоголь, причём смело и даже письменно, сообщал Плетнёву о том, что из своей поэмы «…выбросил весь генералитет…»на хрен! Вы под себя грести умеете! У вас нет ничего чистого и честного для облика партийца!
Бетрищев заново отправил короткий знак камердинеру. Тот переправил сигнал гусару-поручику, а сам под продолжающиеся вопли крикуна ткнул пальцем в свой телефон. Из него вырвалась громкая мелодия одиночных выстрелов вперемежку с нотами, извещающими о падении отстрелянных гильз. От музыки съёжились физиогномии отдельных политиков и губернаторов на стене красного уголка. А генерал, совершенно не прислушиваясь к звукам привычной для него пальбы, решил вдруг полно выслушать по теме весь народ и строго приказал отставному гусару-поручику доложить мысли. Гусар-поручик немедля и со ссылкой на некоего Владимира Владимировича смело обозвал цензурный комитет «…сборищем трусливых олухов или чванливых ослов…». Потом предложил, большой шутник, однако, концевым участникам спора больше не пиариться, а плюнуть на свою дурную славу и застрелиться иль в омуте безумья навсегда утопить свои игры разума как неподобающие присутствию и замешанные на подрыве единоначалия. Конечно, гусар сорвал-таки порцию горячих аплодисментов у генерала и довольно засопел, мысленно перебирая наиболее хлебные вакансии в Совете безопасности при губернаторе родного края. В ту же секунду из его кармана не к месту вырвалась музыка про Штирлица и его высокие секунды, и гусар виновато застеснялся, а затем выхватил из кармана смартфон и лихорадочно забарабанил по его кнопкам в поисках режима «совещание» или «без звука». Поприщин утёрся и сник…
— Ну что ж, господа офицеры! Я услышал от вас немало толковых идей, озвученных устами этого перспективного юноши, и рад, что плюрализм проник даже в эти ряды, — подытожил генерал. — Кто из офицеров ещё не знает, что Владимир Владимирович — наш гениальный гений и наиболее авторитетный авторитет? Что лучше Владимира Владимировича Набокова о цензорах в России ещё никто и ничего путного из запомнившегося мне не сообщил? Профаны здесь есть?.. Нет. Тогда вернёмся к нашим господам баранам. Вослед за мною в партию консолидированно вольются господа полковники Кошкарёв и Вишнепокромов Варвар. Очерёдность меж ними демократично не устанавливаю, поскольку первый господин полковник мой не ближний, но родственник, а второй тем более даже ближний, но сосед моего зятя Андрюхи Тентетникова. Отдаю этот вопрос на вашу жизненную мудрость, господа полковники. Остальным офицерам позволяю рубить очередь сообразно убытию воинских званий вплоть до прибившегося к нам и не нюхавшего дыма побед статского испанца Поприщина в порядке исключения. Пусть себе и он у нас будет для разбавления гражданского общества. Испанца потом поставим в нашем райкоме Коминтерном или международными сношениями командовать, — завершил генерал, а получив какой-то знак подручного в усах и бакенбардах, ещё и добавил: «Хвалю!» Видно, похвала досталась лишь камердинеру, ибо тот вытянулся, отрывисто моргнул глазом и опустил усы.
Бывший почтмейстер славного города NN Шпрехен зи дейч Иван Андрейч и поджавший губы губернатор, тоже бывший, высунулись из своих багетных рам и встретились недобрыми взглядами, а покойный прокурор из своего багета не высовывался, однако озабоченно почесал затылок и бездушно моргнул одним глазом. Но сильнее этого Бронькина здесь изумил тот факт, что известный ветеран кавалерийской службы и некогда «… один из числа значительных и видных офицеров…» полка Пифагор Пифагорович Чертокуцкий, обычно и непримиримо «…более всех шумевший на выборах…»,в этот раз вообще не засветился и длинно промолчал.
Когда очередь принялась наполняться свежим ветром зигзагов и перемен сообразно вновь открывшимся обстоятельствам, а полковники уже кулуарно потянули короткую спичку удачи, о себе снова деликатно напомнил помещик Манилов. Этот страшно обходительный и с виду ужасно культурный белокурый мужчина «в зелёном шалоновом сюртуке»,с розовыми губками, погасшей трубкой в одной руке и раскрытой на четырнадцатой странице книжкой — в другой, по приятности Афанасию Петровичу всегда был мил и симпатичен до уважения. Неизвестно, в каком воинском звании ушёл в отставку этот красавчик, обоснованно считавшийся во время службы «скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером»своего полка. Неизвестно, что искал в Огорчённой партии города Манилов, а скорее он там ничего и не искал, так как в гражданской жизни давно уже обрёл устроенный быт, специально обученную жену и перспективных Фемистоклюса и Алкида — сыновей. Скорее он прибыл сюда за компанию: потусоваться, расслабиться и оттянуться среди боевых друзей.