Во всем виноват Гоголь
Шрифт:
Клиент призадумался, и видно было, что он даже нечаянную оговорку с чёртом пропустил мимо ушей. Он зачем-то покрутил в руках чашку, словно впервые увидевши её, зачем-то заглянул в сахарницу да и замолчал зачем-то и надолго.
Уже принялись бледнеть огни рекламы за окном и смелее подкрадываться к центральной площади города NN рассвет. Всё сильнее и гуще румянились его щёки…
Глава IX
Легенда о капитане Бронькине
Думается, читателями уже подмечено, как порядочно наскучило Афанасию Петровичу вколачивать в голову посетителя правду о цене Гоголя, да и автору повествовать об этом. Если абстрагироваться лишь от одной стороны медали, то автору от Афанасия Петровича уже подеваться некуда. Никак ему не укрыться от Бронькина, особенно сейчас, когда этот безобидный и капельку недовольный своим отражением в существующей жизни капитан запаса уже почуял прибыльное для себя дело и, конечно, не в 222 рублях, а ноздри его носа уже трепетно задрожали, причём без всякой оглядки на последнюю сессию ММВБ. Даже по его взгляду, хитро направленному внутрь души
О, мой возлюбленный читатель!
Чувствует моё терпеливое сердце, что пора преподнесть вам истинную и трогательную сагу о ветеране Бронькине. Сагу о тех красках его доблести, что доселе неизвестны вам, славному городу NN, разветвлённой сети крайкниготорга и бронетанковым массам той страны, чьи границы даже из самой Москвы недоступны силе зрения самого дальнозоркого в мире бинокля. Ну а если учесть, что именно в этот час наш капитан уже не сидит верхом на танке, а твёрдыми стопами своими вышагивает по колеблющейся платформе предвыборных забот об избрании нового хозяина города, то не видать вам здесь родной сестры его таланта по фамилии Краткость. И хотя сейчас капитану недосуг, поскольку местность уже принялась, хотя ещё и не в ближнем бою, но густо и неостановимо наполняться его обещаниями о том, какое светлое будущее её ожидает, вам всё-таки подфартило. Подвезло именно в том, что вашему скромному повествователю уже приходилось попадаться Афанасию Петровичу на крючок его размашистых воспоминаний и размышлений о смысле былого и грядущего на случайной встрече в известном каждому рублю казино «Рок» у дяди Лысого Пимена. Кстати, там же размещён и его популярный у авторитетных городских казнокрадов и транжир ресторан «Акулька». Если у вас накоплены определённые такие привычки, то лучше пробирайтесь туда. В левом крыле районного пенсионного фонда вы легко найдёте это заведение. А если вы ещё не обзавелись у Пимена даже клубной картой, то как увидите сразу под аркой этого дворца добролюбия и почтенности правую дверь с нацарапанными часами работы «Всегда», так и звоните дважды, но коротко.
Так вот. Чтоб избавить вас от велеречивых подробностей о безмерной его доблести и не упустить важнейших вкусностей боевого прошлого Бронькина, автор отважится на скупой пересказ слышанного от него при той встрече. То есть дерзнёт на роль беспристрастного повествователя подлинной легенды о легендарной личности, незаурядной подлости и смысле существования в их окружении остального человечества. При этом он востремится в меру сил своих скромных и способностей ничего не намесить в невыгодном правде нашего героя ракурсе.
Итак, самые яркие страницы биографии Бронькина, по свидетельству самого капитана, были отлиты в граните и броне, а также несправедливо обделаны мазутом и копотью на краю земли, где начинаются океаны и кончается Америка. Бронькин имел случай немало лет там и зим, что в тех краях одним и тем же будет, столоваться в одарённом огромной боевой славою Н-ском танковом полку. Тамошняя полковая библиотека построена была так патриотично и непримиримо, что помещала в себе одни лишь классические творения и самые запальчивые труды про звериную алчность агрессивной сущности империализма. Верите ли вы, не знаю, но ваш покорный слуга не сразу уверовал Афанасию Петровичу в том, что горючки в полку в последнее десятилетие его службы точно не наблюдалось, однако долг исполнять неизменно требовалось. Алчности тогда в полку и своей было немало, а потому все эти годы капитан брал с собою в танк только классику. Так он с нею и сдружился, а в особенности покумился он с Гоголем Николаем Васильевичем, чьи строки были написаны так, будто бы Гоголь и сам одно время исправлял должность именно в этом гвардейском танковом полку. Хотя на самом деле он там, конечно, никогда не числился, что аргументированно доказала Бронькину хранительница раритетов комнаты боевой славы полка толстая ефрейторша Клавка из отдела кадров.
Чему капитан и по сей день часто удивляется? Так тому только, как удалось ему от огорчений и переживаний за судьбы неживых душ, старосветских помещиков, философа Хомы, Катюшки Масловой с Карениной Аней или других героев от родных классиков не спиться в те времена окончательно, чего в эти годы легко добились многие приличные люди прославленного Н-ского танкового полка.
Роту свою и танк Бронькин любил во всех смыслах этого слова. Ещё больше боготворил он свой родной второй батальон, которым повелевать и шевелить его не упрашивали, хотя этого ему всегда очень хотелось. В том-то и сидела его большая печаль и тревога. Долгими пуржливыми полярными ночами Афанасий часто кричал себе мысленно: — Почему комбат Деревянкин? Почему человек с такой бронетанковой фамилией, как у меня, не комбат? — Но на мысленные вопли свои не получал Бронькин никакого ответа. Тундра про комбатов играла в молчанку. Олени, о Бронькине ни слова не мыча, выковыривали себе из-под снега ягель. Танки вели себя так, словно вместо солярки в баки воды набрали. И думали танки только о том, зачем они вообще нужны на Севере, если дорог здесь даже в оптический прицел не видится, о чём знает даже их командир батальона, да ещё и Деревянкин? Коренное народонаселение нордовых берегов океанов о батальоне ничего толком и подробно не мыслило. Но красную рыбу и моржовые клыки на спирт, сапоги и тушёнку оно разменивало только здесь. Во втором батальоне служили самые смелые и проверенные в непубличных торгах компаньоны и благодетели всех северных народов.
А потом взошла заря удачи. В силу обстоятельств Афанасий Петрович на целую неделю остался батальонным командиром. И он пошёл, поднявшись в полный рост, пошёл вперёд и разошёлся на этой промёрзлой почве так, что дальше уже разойтись
Безудержно отважная работа Афанасия по управлению батальоном с первой же минуты воистину сопровождалась легкокрылыми везениями. Земля! Ух, как под гусеницами танков его второго батальона дрожала земля! Как плавился между штабом и его квартирой и завидовал бордюрным камням асфальт! Как самозабвенно пьянели от идей врио комбата люди! Как дулись на него неисчислимые пентюхи и вороватые и не всегда трезвые прапорщики! Трудно осознать и понять, как жутко было улицезреть это врагам на самом что ни на есть краю земли нашей! Но нюхали ли вы северный ветер на марше? Вкушали ли вы приполярную влагу из слегка примятой гусеницами танков тундры? Носились ли вы когда-либо на броне по тем магистралям, которых не отыскать даже на самых секретных картах мира, причём даже у нашего наиболее вероятного противника?..
Нет, нет и ещё раз нет! Вам этого не постичь и не уразуметь! Вас там, скорее всего, никогда в жизни не было! А там чего только не было!..
Но удача одна не приходит. На глазах всей мировой закулисы, а также в условиях дикой политической смутности и совершенно внезапно их полку обозначили подведение итогов за какой-то туманный период. А к тому же ещё и красная рыба раньше обычного срока сдвинулась неудержимо на нерест по всем прилегающим к нему водным артериям. Комдив, отвлёкшись от важных государственных и приравненных к ним иных дел, охотно согласился заняться именно теми гвардейцами, у которых со старта тронулась рыба. А к прибытию генерала Хреновухина в полк второй батальон успел подтянуться как следует. И чтобы не утонуть в болоте демократической бездарности, а порыв энтузиазма не попал в долгие ящики полковой канцелярии, Бронькин произвёл рывок. Он понимал: для успеха нужен рывок! Встречу комдива Афанасий Петрович ознаменовал сорока артиллерийскими залпами из каждого 100-мм танкового орудия батальона в отдельности в организационно-штатной их очерёдности и в направлении того угла местности, куда ещё не ступала человеческая нога.
Командир полка, заслышав такое вдруг от второго батальона своего же полка, конечно, онемел от изумления. Но Бронькин пошёл дальше, ибо к тому же разучил со своими бойцами медоточивую строевую песню удачливого каюра на оленьей упряжке в соединении с куплетами о возложении к унтам генерала Хреновухина хлеба и соли. И исполнил коллектив эту песню на приличном уровне, а именно в сопровождении полкового духового оркестра, что за ящик варёной сгущёнки инкогнито выучил все до единой ноты каюровой песни и движенья, выдуманные накануне коренными жителями Севера с бубном и вторым батальоном в тандеме. Песня, как и салют, прозвучала как следует, и можно сказать, что наряду с песцовым малахаем и такой же песцовой буркой, возложенных к подножью комдива, усладили оба генеральские уха до слёз умиления. Правда, комполка и на эту тему сильно надулся. Он потом ещё дважды весь оркестр загонял по такой обиде в морпорт на разгрузку бурого угля и сушёной картошки, поскольку дела и с оркестром, и с песней для него оказались инкогнито. И это несмотря на то, что особенный отдел в его боевых порядках никогда не спал ни днём ни ночью, прикрывая свои доносы и особливое положение демонстративной легендой об игре в карты на щелбаны. На самом деле они играли только на водку.
Но это было потом. А пока что генералу «…не не понравился…»этот разумный акт батальона Бронькина в честь своего прибытия, и он во всю свою генеральскую мощь включил рупор правды о положении дел в целом мире. Потом из закромов своего норова, где у Хреновухина обычно хранились храбрость, великодушье, ум, «…изрядная помесь себялюбья, честолюбья, самолюбья…»,капризы и другая всячина, в этот раз он, хорошенько покопавшись, вытащил безграничную щедрость. Зная, как важна она для его бронированных витязей, генерал насупился важно, показал на Бронькина указательным пальцем да и наградил его прямо перед своим строем своими личными часами «Ракета», сняв их со своей правой руки. Да, и такое в жизни бывает. Вот вам крест! Замечу, что при рассказе об этом вашему повествователю на случайной встрече у дяди Лысого Пимена Бронькин тогда, помнится мне, в том месте даже расплылся в преждевременно образовавшейся сладкой улыбке, что потом оказалось делом совершенно напрасным. Впрочем, а тогда генерал тут же вытащил из своего кармана и надел себе на правую руку прямо перед тем же строем свои другие личные часы, но уже не «Ракета». И полк в ту минуту чуть было не умер на плацу от страха, потому как от бархатистого приветственного рыка генерала тогда и «…до малейшего телодвиженья, в нем всё было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость».Хреновухин пошёл ещё дальше и прилюдно провозгласил, что на параде по случаю его прибытия и за особую перед ним лично доблесть второй батальон пройдёт торжественным маршем по плацу первым, а уже потом поплетутся остальные батальоны полка, включая даже первый батальон.