Во всем виноват Гоголь
Шрифт:
Любопытно, что в Павле Ивановиче сейчас распахнулась «…не только любознательность, но и основательность…»С решительностью, присущей лишь наиболее опытным военнослужащим по контракту, он устремил взор в машинописный текст под шапкой «Руки прочь от П. И. Чичикова и его боевых соратников» и припиской, что текст к чтению абитуриентами и школьниками не предназначен…
Спустя некоторое время, то есть к минуте возвращения Афанасия Петровича, клиент уже, видимо, постиг, что стропальщик завода малолитражных молоковозов Афон Броненосцев и Бронькин — одно лицо, а красавица Зухра успела даже пошептаться с ним, будто бы как о правильной температуре кипячения чая…
— Ну что ж, недурственные у вас блинцы и креативность мыслей вытанцовываются. Кучеряво написано. Не всё понятно настрогали, но правильно, — процедил ему гость.
Бронькин не успел даже обрадоваться этим словам, как
— Почему же наш писец для красоты слога и борьбы с вашей затхлостью не плеснул сюда гроздь былых экономических побед господина Чичикова?
Теперь Афанасий Петрович обрадовался во всю ширину: — Картина тут ясная, Палваныч. Не тот читатель сегодня пошёл, не тот! Но вы здесь точно в десятку чихнули! Кучеряво многие пишут. Вряд ли стоит сомневаться, что Гоголь гениален. Да и я, судя по отзывам оппозиционных аналитиков, не лыком шит. Впрочем, речь сейчас не о нас. Моему перу принадлежит творенье моих непокладаемых рук, пока остановленное мною от публичного провозглашения: «Опыт П. И. Чичикова — критерий истины в развитии макроэкономики района, освоения его недр, земель сельскохозяйственного и иного назначения, а также воздушного пространства и экспорта вплоть до 0000 года». Это основа пока ещё не провозглашённой мною предвыборной платформы…
Пик процветания макроэкономики города NN и всего остального района здесь был заявлен такой, что Павел Иванович непроизвольно зажмурился и впервые оторопело замолчал.
Таких цифирь и широты размаха он не встречал даже у Нострадамуса и в календаре майя…
Глава X
После первых петухов
Под натиском городской серости, понемногу пробирающейся в торговый зал сквозь огромные окна учреждения, бездушные светильники блекли и растворялись в предрассветном мареве. В отдельных окнах по-прежнему буднично и тускло моргали огни, а где-то, как в хрущёвке, что напротив, огни уже не моргали. Двум буквам рекламного щита учреждения, видимо, уже наскучило ковать славу Петру Октябриновичу Мудрецову. Они прекратили корчить из себя бесправный светофор и в трубках дрожащего голубого неона принялись выдавать себя за надменные полицейские мигалки. Остальные литеры пока ещё свою лямку тянули исправно. Они заискивающе подмигивали городу, площади, развидняющемуся над ней небу и разновеликим, но аккуратным лужам на свежеуложенном работящими гастарбайтерами затейливо-волнистом асфальте: цердуМ, цердуМ, цердуМ — красным, жёлтым, зелёным… Тронутая поздней осенью и ранними заморозками листва кое-где плоско и обречённо, но всё ещё держалась на чахлых прутьях кустарника. Седые от пыли и слякоти листья тучных и равнодушных ко всему фикусов на холодрыгу внешне пока ещё не реагировали и над ядовито-изумрудными кубами вместилищ висели вполне непоколебимо. Впрочем, изумруд на их боках давно уже переродился в более привычный глазу цвет армейского камуфляжа группы «Джунгли». Фикусные кубы даже выстроились по-военному: слегка неровным пунктиром, напоминающим очередь новобранцев на военно-врачебную комиссию. Пунктиром длинным, но малообразованным и порядочно напуганным скорым и неизбежным погружением во все ужасы неуставщины от матёрых казарменных авторитетов. Тем не менее казалось, что всем этим фикусным призывникам, как и их обидчикам, было глубоко наплевать: придётся ли им коротать время с лопатами в забытом генералами стройбате или же после ВВК наступит их звёздный час и станут они танкистами, лётчиками или водолазами.
Разгорающийся рассвет, вытесняющий темень и серость, теперь уже ползуче завоёвывал и внутренние объёмы торгового зала учреждения. А когда Эшонкул принялся за смежные обязанности, картина дерзко изменилась. Надо заметить, что акт отключения светильников всегда исполнял Афанасий Петрович. Но сегодня на этом верблюде славы возвышался болигард Эшонкул. Не обременяя себя вниманием к устрашающим надписям на щитках и костям в крест под портретами недружелюбных черепов, он с безудержной удалью душил рубильники и давил кнопки, не выпуская при этом из поля своего зрения ни входную в учреждение дверь, ни кассиршу, ни сам кассовый аппарат.
Безобразно-лохматые, косые, хвостатые и рябые тени жадно бросались на полки с избранными сочинениями местных кудесников пера последних лет, пока ещё не признанных легкомысленными земляками районных классиков современности, нападали на стены учреждения, на пол и даже на одежды трудящихся. Трудящийся персонал учреждения казался таким же косым, лохматым и непрочным, как и всё его окружающее. Сейчас так выглядели размашисто рекламируемые в краевой газете «Правда в последней инстанции» и районной — «Чистой правде» и повсеместно предлагаемые всякому прохожему в киосках «Край печати», наряду с контрацептивами и чипсами, новинки даже краевых
И, конечно, во всей этой неприглядной картине виноват был лишь истреблявший по принуждению электрическое освещение Эшонкул. Да он и сам это видел, но так получалось.
Одуревшие от ранее откушанной водки, друг от друга, игры в Чапаева, в поддавки и от надзора за бездушным банкоматом, его крепко выпившие обереги — раскрасневшиеся красавцы в устаревшей милицейской форме — дружно подтянулись к кассе и принялись возбуждённо фамильярничать и клеиться к кассирше Зульфии. На их потных физиономиях застыла и легко читалась омерзительно-материализованная мысль в отношении этой непорочной девушки. Но та, не будь дурой, сунула им в нос подарок от Селифаноффа в виде флакона московских духов с его автографом на этикетке и что-то ехидно им пообещала…
Красавцы тут же от неё отклеились и принялись обмозговывать, чем бы ещё заняться, ибо перспектива встречи с Гаврилой их никогда не радовала даже на трезвую голову. В городе NN из поколения в поколение передавались подлинные истории о том, что зачинателя рода Селифаноффых даже сам помещик Манилов называл на «вы». Что этот зачинатель своей бричкой легко и безнаказанно сносил с автострады коляску с шестериком коней, принадлежащую даже губернаторской семье, и выходил из воды совершенно сухим. Уже только за это Селифаноффа в городе продолжали бояться. И похоже, что сейчас в подуставшие головы красавцев-оберегов после упоминания девушкой известной фамилии больше так ничего порядочного и не поступило, а потому они уселись прямо на пол, уставились на банкомат и принялись чесать свои котелки с таким остервенением, будто бы все блохи учреждения обрушились на них одновременно.
Петухи пели недолго, но вразнобой, вроде как перекликаясь и о чём-то возражая друг другу. Разрозненный собачий лай за окном, напротив, постройнел и теперь уже вызывал мысли, связанные лишь только с силой песнопения хора районного ДК непорочных работников прилавка. Затем и этот хор отчего-то, может, усталости, придушил ноты, зато в сторону полигона твёрдых бытовых отходов центрального подчинения дружно потянулись стаи ворон и галок, оживлённо перекидывающихся на лету последними новостями и сплетнями.
Тягучий рассвет неизменно будоражил воображение Афанасия Петровича мечтами о том, что бы ему ещё вырвать от угасающей ночи и учреждения. В такие минуты он по обыкновению набивал ранец сухарями или скрепками, туалетной бумагой или салфетками, карандашами, а то и электрическими лампочками, если у него на то загоралась нужда по месту временной прописки. После того он любил выходить на зелёный пластиковый ковёр перед парадным входом, приятно ёжась от отступающей ночной свежести, ловить невидимые прикосновения к лицу проникающего сквозь облака солнечного тепла и глубоко вдыхать постепенно тающую прохладу. Затем он, как правило, начинал подстерегать созерцаниями дефиле олигархов, что, выпендриваясь друг перед другом расписными спорткостюмами от национальных сборных по несказанным видам соперничеств под видом физкультурной разминки, и, правда, брели в ту сторону, где находился стадион. Но плелись они, конечно, на самом деле в закусочную, чтоб принять на грудь утреннюю кружку свежего пива. Из «Бешеных ершей», что у них считалось бизнес-клубом, олигархи обычно вылезали далеко за полночь. Ершей здесь острословы называли «Голубой луной» или «Зелёным змием», и к тому времени они уже состояли в закрытии. Но даже и не поэтому олигархи поутрянке к ершам никак не стремились. Просто впереди у каждого из них стоял рабочий день.
Затем на твердь исторической части райцентра обычно выплывали жены бизнессообщества или не состоящие в родстве его приживалки: всевозможные клуши и марфуши, что начинали выпендриваться своими утренними нарядами ещё больше, чем их спонсоры и благодетели. Они нещадно таскали за собой по дорожкам и клумбам разнокалиберных кобелей и сучек неведомых пород с топорщащимися от бантиков, шляпок и другой ерунды ушами, хвостами, лапами и другими частями тел. Те так смахивали на своих владетельниц, что Бронькин всякий раз даже отгадывал, кто в этот раз выйдет из подъезда, а кто выползет из-за угла чебуречной. Кто будет заливаться хохотом во время орошения его питомцем плиты и какой именно из плит «Аллеи звёзд города NN».