Во всю ивановскую (сборник рассказов)
Шрифт:
— Это трудно — попасть в фирму на работу?
— Во-первых, я же не в фирме, я — наш человек. Ну фирма, не совру, подбрасывает. Сейчас, например, он заплатит, а так я на содержании в другом месте. А как попал? Ну, это длинная песня. А вкратце… Кончил МГИМО, международных отношений, послали в Суматру и Яву. Холостого не посылали, женился без любви в последний день перед самолетом. А там влюбился. В бананово-лимонном Сингапуре. Танцовщица из Гонконга. Фигурка! Точеная, — сказал я, не надрываясь в поисках сравнений. — В танце — змея. Был молодой, кровь кипит,
— Ребенок? — пожал плечами бармен. — Ну уж с этим у них должно быть налажено. У нас и то…
— А страсть? Все могут наладить бесстрастные. А ведь так любить, как любит наша кровь, уже давно никто не может. Надеялся, что хоть ребенок будет в нее, мало ли кто по Сингапуру ходит. Одних китайцев по статистике полтора миллиона. Но нет, перебила наша северная кровь. Весь в меня. От алиментов не отвертишься. Его в детдом, меня на понижение, к нему. Как вспомню малыша — плачу.
Бармену надо было осмыслить услышанное, он налил и себе.
— А там-то, у нее-то на работе, как она? У нас бы у Милки что случилось, ее бы выставили, тут желающих на ее место, даже на Западе такой конкуренции нет. Милка у нас выступает, сейчас, скоро.
— Какая Милка, это же восточная женщина, ее звали Земфира. На последнем месяце не солировала, выступала в массовке, никто не заметил, рожала практически на работе, раньше ведь наши, да и ваши крестьянки рожали прямо в поле, во время жатвы.
Толя заворчал и членораздельно сказал несколько непонятных восточных фраз.
— О чем он? — спросил бармен.
— Просит перевести, о чем мы говорили.
— И как вы переведете?
— Скажу, что ты хвалил Японию, что хочешь к ним в фирму.
Толя, повернувшись, сказал театрально направленно, лишь для меня:
— Скажи, что у меня некому мыть машину.
— Господин Накамура сказал, что надо вначале выучить хотя бы треть эпоса «Махабхарата».
Бармен вежливо улыбнулся и отошел на чей-то зов, а Толя выкорил:
— Ты все-таки вдумайся: представитель фирмы «Тойо-
«та», это ведь тебе не прогоревшая фирма «Грюндик», представитель фирмы разговаривает с официантом!
— Как же тогда весь Хемингуэй без разговоров с официантами?
— Может, там не было другого народа, он снисходил. Время изменилось, официанты живут лучше тех, кого обслуживают, но вынуждены брать, чтоб продолжать ненавидеть тех, кого обслуживают. Смотри лучше в зал.
И на свою беду я стал смотреть в зал. На беснование, которое шло по нарастающей, но временами опадало, будто накапливало силы. Оказывается, в оркестре был и солист, но он выл так механически и так в амплитуду с оркестром, что не только увеличивал резонанс, но и сам показался мне одним из инструментов.
В середине меж столиками месилась толпа. Некоторые не уходили по нескольку танцев. В перерывах висели друг на друге, курили.
Внешне они могли бы напоминать персонажей из фильма о загнанных лошадях, но там танцевали принудительно, а здесь истязали себя с наслаждением, с наркотическим отрешением от всего. На измученных
Итак, я дождался. Девица в белом балахоне подошла и сказала:
— Что ж это вы, мальчики? Сюда ходят не сидеть. Толя раскрыл рот, но ничего по-русски ему не удалось сказать — подошел бармен.
— Ноу-ноу, — отшатнулся Толя.
Девица взяла меня за руку и сдернула с сиденья. Хорошо хоть не надо было танцевать — в круге было так плотно от тел, что меня невольно дергало и прижимало к девице. В оркестре орал не только солист, припев орали они все, девица моя подпевала. Но как-то по-своему. Я вслушался. Оркестр орал: «Я пью до дна за тех, кто в море, за тех, кого любит волна», а девица радостно кричала мне на ухо: «Я пью до дна, а муж мой в море, и пусть его смоет волна» — и требовала, чтоб я тоже пел.
— Ты замужем? — спросил я.
— Ну ты даешь, мальчик, — ответила она. — Ты мне нравишься, я на тебя давно гляжу. Я думаю, мальчик, у нас все будет хорошо.
— Вглядись, — засмеялся я, — ведь я даже уже не старший брат.
Тут оркестр заиграл что-то помедленнее, девица прилегла на мою грудь, потом подняла голову и спросила:
— Мальчик, все будет хорошо?
— Еще бы, есть на кого страну бросить.
Она встревожилась:
— Ты много выпил?
— Вроде нет.
— Смотри, ты мне понравился, я других отшила в твою пользу. Но если будут вязаться, ты их сделаешь, да? Но не уродуй, хорошо, мальчик?
— Хорошо, девочка. Ты что, одна пришла?
— Сюда одну не пустят, здесь борьба с развратом. Я сразу с двумя. Не вздрагивай: один слюнявчик, другой напился и тянет в номер со страшной силой. Не дает даже посмотреть.
— Ты все-таки иди к своим, мне надо к шефу.
— К этому? А он не хочет потанцевать?
— Не знаю. Пригласи.
— Мальчик, ну я ж не совсем опустилась, чтоб приглашать первой, не белый же танец. Да, встречаемся через два танца, закажи Что-нибудь по своему вкусу, я думаю, наши вкусы сходятся, да?
— Заказать что?
— Танец закажи!
Вернулся я к Толе энергичной походкой, он хотел, судя по улыбке, понасмешничать, но спешил к нам натосковавшийся по переводам с японского бармен. Но и с ним не успели поговорить: стремительно погас свет, только разноцветные фонарики судорожно мигали над сценой. На ней остался лишь барабанщик и солист. Барабанщик сделал сигнал ударом и стал ритмично щелкать щетками, а солист повел сплошным высоким голосом партию без слов.
Потом оркестр стал демонстративно сматывать провода, но бармен, посмотрев на часы, сказал, что это они берут на испуг, хотят, чтоб заплатили. Молодежь платить не спешила, но от одного столика поднялся негр, сколько-то выложил, назвал танец, и оркестр заиграл, причем заиграл зажигательно, так, что все сорвались с мест и бедного негра смели в сторону, оркестр заиграл бразильскую самбу. К нам прорывалась знакомая девица. Но Толя демонстративно постукивал о прилавок номерным, на металлической груше-гранате, ключом.