Военная Россия
Шрифт:
Ключевский с горечью писал, что в России историей начинают интересоваться только, когда начинаются «расстройства», "затруднения" и появляется потребность понять причины оных. Такое замечание — большая часть для истории, она приравнивается к Богу, вспоминаемому лишь при ударе грома. Русское равнодушие к истории вызвано не каким-то особо гладким течением русской истории, а немецкий, скажем, к истории интерес вызван не тем, что в Германии больше «затруднений». Во всех странах происходит примерно одно, только "что русскому здорово, то немцу смерть". Конечно, не «русскому», а России. Русский не замечает гибели русских, он и свою гибель не замечает, когда она приближается. Тут господствует фатализм, не специфически русский, конечно, а специфически коллективистский. Народ всё, личность ничто. К тому же вся народная
Хотя и у Ключевского случаются знаменательные проговорки: «Ничего особенного не случилось с Россией в царствование имп. Александра II: случилось то, что бывало со всяким историческим народом, что бывает со всяким человеком, не успевшим умереть в детстве — обнаружилась работа времени, наступил переход из возраста в возраст, из подопечных лет в совершеннолетие, подошел призывный год». Не время поступления в университет, не время обзаведения своим делом, а время поступления в армию. И ведь точно: «великие реформы» предваряли великое военное наступление России в Азии.
Многие жители России не любят демократию. Они считают, что "демократы развалили", "демократы ограбили". При этом они явно не расположены обсуждать вопрос о том, каковы критерии демократичности, что такое демократия и точно ли демократия отвечает за то, что им не нравится. Ведь речь не идёт о том, что они против демократии, но за автократию или аристократию. Они и против автократии, и против аристократии. Они против любой политической идеологии и системы. Они — за армию. Военное противостоит политическому. В этом смысле, точнее было бы говорить (иногда так и говорят, но редко), что "политика развалила", "политики виноваты". Спасение — в военных. Правда, так сказать мало кто в России решится, ведь её главная военная тайна — что военное есть её главное.
В государстве-армии духовенство всё — военное. Только одно на действительной службе, остальные — в запасе. Социальная структура России прекрасно отражена была на русском кладбище в Варшаве XIX века: «Ближайший к церкви участок предназначен для погребения тел скончавшихся генералов, их семей, а также штаб- и обер-офцеров, награждённых георгиевским крестом. Здесь хоронят и православное духовенство. На втором участке хоронят штаб- и обер-офицеров, а также купцов. На третьем — отставных солдат, мещан и менее зажиточных людей. На четвёртом помещаются общие могилы бедняков, умерших в больнице» (Путеводитель по Варшаве Ф.Фризе, цит. М.Гетка-Кениг, «Новая Польша», № 10, 2007. С. 34).
Присяга царю Михаилу включала в себе «к турскому и к цысарю христьянскому, и к папе Римскому, и к Ишпанскому, и к королю литовскому, и к свитцкому, и в Крым, и в Кизылбаши, и в Бухары, и в Нагаи, и ни в которые государства не отъехати».
Железный занавес, отношение к эмигрантам как к предателям, — всё это симптомы милитаризма. Чужие страны — лишь временное явление, они должны быть частью России. Кто туда уезжает (не по заданию), тот предал главное — мечту о том, что Россия рано или поздно завоюет всё. Зачем ехать в Киев, если через двадцать лет Киев всё равно будет российским?
В России XVII века вера в святость воюющего не исчезла. Семен Иванович Пожарский, племянник Дмитрия Пожарского, возглавлял части русской армии (в основном, драгун), осаждавшие в 1659 году Конотоп во время одного из этапов завоевания Россией Украины. Объединённый отряд крымских татар и казаков 8 июля разбил драгун, взял в плен Пожарского и двух других воевод. В России князя почитали как святого страстотерпца, потому что тот якобы обругал матерной бранью крымского хана Махмет-Гирея, к которому его привели, за что и был обезглавлен. В России о Конотопской битве предпочитали не вспоминать, это было поражение, во многом вызванное неумелым руководством воевод. Пожарский дал заманить себя в ловушку. Серг. Соловьев назвал эту битву "случайным
Глава военного духовенства Шавельский вспоминал, как в Первую мировую свящ. Сергей Соколовский получил Георгия 4–1 степени за то, что вызвался идти разрушать "неприятельское проволочное заграждение" и успешно выполнил задание. Командир полка спросил его: "Ваше ли это дело, батюшка?" — на что Соколовский ответил: "Это уже не убийство" (Т. 2, с. 103). Верно, однако означает, что всякое другое участие в военных действиях священник признавал именно убийством.
Но не духовенство было инициатором «братания» и отказа идти в атаку — своеобразной стихийной формы пацифизма времён Первой мировой войны. Как и в случае со смертной казнью, духовенство не убивало, но поддерживало тех, кто убивал — палачей и солдат.
Флоренский в 1915 г. недоволен крестьянином-солдатом: "Вздыхает о замирении и о прекращении войны… Все твердит о земле: "Вот как бы ее разделить". Все мысли его в пределах земного, трансцендентная оценка жизни чужда его душе; весь он пропитан запахом трехкопеечных брошюр о свободах и т. п.". Флоренский настолько воинственен, что даже забыл о своих собственных (дешёвеньких) брошюрах о свободе ("Вопль крови" о лейтенандте Шмидте и пр.). Россия дореволюционная была военной империей, но она была и аграрной страной; абсолютное большинство населения было крестьяне, и это помогало стране сохраняться как культуре. Крестьянин шокировал Флоренского своим отрицательным отношением к горожанам как к паразитам, но крестьянин был не так уж неправ: в дореволюционной России, как и в послереволюционной, и в нынешней, города — не «бурги», оплоты свободы, а римские «каструм» — военные лагеря.
Оправдание империализма "в лоб" — явление редкое даже в древнем мире, тем более, в современном. Русский империализм ХХ века ни разу не был откровенен. Даже в 1918–1920 гг., когда государственная пропаганда открыто говорила — в первый и последний раз — о желании завоевать весь мир — это делалось под абсолютно случайными лозунгами "пролетарской революции": "Вооружённый пролетариат завоюет весь мир для коммунизма".
Ярким примером бегства империализма от самого себя является многолетняя борьба правительственной историографии с эмигрантом В.Суворовым, который на протяжении многих лет популяризировал идею, что Россия не была невинной жертвой гитлеровской агрессии, а сама готовилась начать войну. Борьба заключалась, прежде всего, в том, чтобы исказить концепцию Суворова: якобы он утверждает, "что Советский Союз — самая агрессивная страна в мире… и что молодец спаситель Гитлер, нанесший превентивный удар по изготовившейся к бою колоссальной и страшной военной машине РККА" (Кутузов П. Запахи лондонской кухни // Родина — 1997.
– № 7. — С. 57).
Вторая линия идеологической обороны — демонстрация неготовности России к войне: танков было недостаточно, качества они были скверного, размещены были неправильно, офицерский корпус был истреблён в ходе репрессий и т. п.
Между тем, неготовность к войне на практике и готовность к войне как политическая воля, — явления абсолютно разные. Россия в 1930-е годы безусловно готовилась к войне, в том числе, к войне «превентивной» — то есть, агрессивной. Агрессивной была война с Финляндией. Другое дело, что русская армия оказалась не готова к этой войне и добилась победы ценой непропорциональных жертв. Так и к 1941 году русская армия оказалась плохо подготовлена не потому, что не готовилась, а потому что деспотизм губителен даже для армии. И до революции русская армия осуществляла свои завоевания ценой непропорциональных усилий, тем более — после. К началу войны русская армия имела более 22 тысяч танков, немецкая — менее 6 тысяч. Русские танки были худшего качества. Но это свидетельствует не о пацифизме империи, а о её иррациональности и бесчеловечности: она предпочитает экономить на пушках и тратить пушечное мясо.