Воевода
Шрифт:
— Пришло повеление государя-батюшки быть тебе с тысячей русичей немедленно в стольном граде.
— С чего бы это, батюшка-воевода?
— Вот уж, голубчик, чего не ведаю, того не могу сказать, — усмехнулся князь. — Передал же гонец, что царь зовёт к себе окольничего Даниила Адашева и непременно с тысячей русских воинов. Понял, окольничий? — сделал ударение на последнем слове князь Шуйский.
Даниил смутился. Как было не понять. Раз царём дано ему окольничество, значит и зовёт его царь по благому делу. Обрадовался оказанной чести. Лестно ему было в тридцать один год получить чин окольничего.
— Спасибо, батюшка-воевода, за добрую весть. Кому же мне полк передать, кроме первой тысячи?
— Вот первому тысяцкому и передай, а там разберёмся.
Однако не мог Даниил расстаться с Иваном Пономарём и со Степаном Лыковым, подсказывало ему сердце, что они будут нужны ему. Подспудно возникла у Даниила провидческая мысль о том, что вызов в Москву связан с его жаждой совершить поход в Крым, и он, поверив в своё предчувствие, сказал Шуйскому:
— Оказия тут выходит, батюшка-воевода. Должен я взять с собой тысяцких Ивана Пономаря и Степана Лыкова. Причина тому позже будет тебе ясна. А вот третий тысяцкий Варлам Котов достоин принять полк. Он из боярских детей.
— Пришли его ко мне, я посмотрю.
— Так и сделаю. И ещё, батюшка-воевода. Должно мне взять с собой всех моих вотчинников. В них тоже великая нужда будет.
— Этак ты весь полк уведёшь. Сколько других мужиков в иных тысячах?
— Всего двадцать семь человек. И все охотники. Без них я в любом деле, как без рук.
— Ладно, бери. На них ты имеешь свою волю. Благословляю тебя в путь, на удачу. Видимо, знатное дело приготовил тебе царь-батюшка. — Пётр Шуйский обнял Даниила и перекрестил его. — С Богом иди.
Покинув замок, Даниил отправился в казармы, где стоял полк. Позвал Ивана и Степана.
— Вот что, други, собирайтесь в путь. Ноне же в ночь уходим в стольный град. С нами идёт твоя тысяча, Иван. А ты, Степан, собери по полку всех борисоглебских. Там их, по-моему, двадцать семь человек.
Иван и Степан удивлённо переглянулись.
— Эко, право, выходит, война кончилась для нас! — воскликнул Степан.
— Эта, может, и кончилась, да другая окажется на носу, — заметил прозорливый Иван.
— Верно говоришь, Ванюша. Нам ещё рано на покой. Повторяю: борисоглебских никого не забудьте.
Так и собирались в путь побратимы, ещё не ведая, что их ждёт впереди. Благодатной августовской порой, почти через два военных года, Даниил и его побратимы возвращались домой, где воеводу ждала новая утрата.
Спустя два дня, как вернулся Алексей из Дерпта и сказал Глаше, чтобы она ждала возвращения своего ненаглядного, добавив при этом, что через две недели он расцелует её. Глаша решила сходить на базар и купить Даниилу какие-либо обновки в подарок.
День был жаркий. Пока она ходила с дворовой девицей Стешей по торгу, жаждой замаялась. Подошла к торговке напиться грушевого квасу со льда. Выпила от души баклагу, Стеше взяла такую же. И пошли они, довольные, дальше — искать подарок. Купив обновки, яловые сапоги-вытяжки и атласную рубаху, Глаша со Стешей отправились домой. В пути Глаша почувствовала себя плохо. Горло ей будто жгутом перехватило, и она стала задыхаться. Стеша ещё довела её
Дочь Алексея Анна, девушка спокойная и здравая, сказала Анастасии:
— Матушка, я сбегаю в Кремль, к батюшке. Пусть он привезёт доктора от царя.
— Сбегай, доченька, сбегай!
Вскоре Алексей привёз царского лекаря Линсея. Осмотрев задыхающуюся Глафиру, он сел возле неё на табурет, долго сидел молча, потом сказал тихо и печально:
— Сие есть горловая горячка, и мы против неё бессильны. Молитесь Богу, может, он сотворит чудо. Ещё детей поберегите. Это поветрие.
Линсей уехал. Знахарка ушла. Ульяна позвала из ближайшей церкви Благовещения Богородицы священника, попросила его читать молитвы во спасение страждущей. Старенький священник простоял у постели больной весь вечер и почти всю ночь, творя молитвы. Под утро сам упал от изнеможения. Но в его глубокой памяти не нашлось целительной молитвы. Анастасия доставила откуда-то знахаря. Он привёз с собой множество зелий, спасающих от разных болезней, но от горловой горячки у него ничего не было. Шёл день за днём, а болезнь не отступала от Глаши, и её дыхание с каждым часом становилось прерывистее, лицо багровело. Она металась на постели уже без сознания. И умирала.
Утром на рассвете десятого дня лицо её вдруг просветлилось, она открыла глаза, прошептала:
— Простите, родимые, прости, Данилушка. Береги деток. — И дыхание её прервалось. Ныне сказали бы, что наступил паралич сердца.
Анастасия, ещё не веря в случившееся, прикоснулась ухом к груди умершей и, не ощутив в ней движения жизни, поднялась, отошла к окну и зарыдала. Собрались все обитатели дома, и никто не сдерживал слёз. Ушла из жизни чистая душа, чтимая в доме Адашевых всеми.
В тот день, как вернуться Даниилу в Москву, с утра гроб усопшей привезли в церковь Благовещения Богородицы, состоялось отпевание. После полудня гроб поставили на убранную чёрным бархатом подводу, запряжённую парой чёрных лошадей, и кортеж медленно направился к Новодевичьему кладбищу. Там в тени лип и берёз была уже выкопана могила. Священник вновь приступил к отпеванию покойной.
В это время Даниил привёл весь отряд своих вотчинников и друзей в Сивцев Вражек. Уставший от утомительной и быстрой езды, но возбуждённый до крайности, он соскочил с коня, распахнул ворота, побежал в дом. Заметив закрытое чёрным полотном зеркало, замер на пороге. Он почувствовал глухую тишину в палатах, и сердце у него остановилось. В это время за его спиной послышался какой-то шорох. Даниил повернулся и увидел постаревшего, согбенного дворецкого Онисима. Тот подошёл, шамкая, и упал на колени перед Даниилом.