Вокруг света
Шрифт:
И внук хотел положить всю жизнь этому. Свою жизнь. А жизнь отца?
Он смотрел сбоку на отца, на его жилистую загорелую шею, приклоненную голову со слипшимися волосами, бороду с запутавшимися соринками, битыми и живыми комарами. Он за эти дни и ночи стал каким-то другим, постарел. И в его серых глазах поселились тени.
Отец снова заговорил. О Дубосжигателе. Он помнил те времена, когда Дубосжигателя почти и не знали. Вернее, он помнил рассказы стариков о тех временах. Дубосжигатель пришел вверх по Реке, пришел из града, там на горе о нем радела дружина с князем. А здесь всем заправлял Сливень-Род, бросал пригоршни звезд в студенцы, изводил воду из хранилища среднего неба – хлябей, давал свет, тепло, чтобы поднимались травы для скотины. И все огни и жертвы
Но в граде уже новый бог или даже три бога, и они снова пришли по Реке. И княжеские вестники уже были здесь с запрещением Дубосжигателя и жертв ему, песен и хороводов.
Сын подумал, что отец ухватится за эту весть и начнет уверять, что нет причин омывать своей кровью старый жертвенник. Но нет, он вдруг заговорил о Белом Свете.
О Белом Свете уже приходилось слышать от деда. Толком он не мог объяснить, что это такое: ни солнце, ни огонь, ни молния, ни радуга. И это не звезды. Белый Свет сам появляется. Никто Белым Светом не повелевает. Белый Свет ни зажечь, ни упустить, ни взять в лукошко, в мешок или сеть…
Когда о Белом Свете заговорил отец, проспавший священный огонь, отец, обреченный либо навсегда покинуть край, либо очистить своей кровью жертвенник, в это мгновение что-то забрезжило в мороке.
Хотя и самому себе сын не сумел бы ничего растолковать. Ни тогда, ни теперь.
Он смотрел на отца.
Отец сказал, что по ночам здесь кружат огни. Может, это посланцы Белого Света.
И сердце отца уже давно принадлежит только Белому Свету, который разливается сам по себе, без жертв и радений.
Думает ли сын после этого, что отец должен пойти на гору и лечь на жертвенник?
И сын ответил, что сам это сделает.
Отец сказал, что эту жертву не примут. У нас одна кровь, отвечал сын. И тогда отец встал, и они вместе вернулись в селение. Люди, увидев их, увидев отца, исхудавшего, с острым лицом и блестящими глазами, останавливались, замирали. Они молча смотрели из-за плетней, из полутьмы жилищ, как сын с отцом шли. И только главный русалец сразу кликнул своих сыновей, и они подбежали и набросились на отца с веревками и спутали его, как дикого зверя или необъезженного коня. И в тот же вечер все было готово, чистые дубовые ветки ждали огня, но прежде их окропили отцовской кровью. Огонь вспыхнул под пение и хлопки ладоней, и только мать плакала и взвывала, и даже суровый дед не мог запретить ей этого.
С тех пор прошло много лет. Переселились в вырий многие: дед, мать, сестры. И вместо деда служить Дубосжигателю стал внук, хотя это уже было не так просто: из града доходили мрачные вести. Слышно было, что одного кудесника побили дубьем, а другого утопили в Реке. А из дальних мест пришел слух о сожжении сразу нескольких. Но это его не останавливало. Он был и остается Хортом Дубосжигателя. И, как когда-то отец, уходит на болото с Камнем на спине, не ведая, что его ожидает. По тропе отца он давно не ходил. И ему остается только молиться, чтобы огни указали дорогу.
Усадьба
В лучах осеннего солнца за березами рдел калиновый куст. Я оставил велосипед у березы и, шурша желтыми травами, подошел к кусту, усеянному ягодами. С трескучим воплем прочь полетела сойка. Вкус калины был лекарственный, горьковатый, но чем-то приятный. Не турфанский виноград, конечно. Калина доходит при первых морозах, читал
Едва видная в травах дорога привела меня к обвалившемуся мосту через речку. Сизая вода шумела, набегая на дряхлые черно-зеленые бревна. Вот о таких местах и писал Господин Пяти Ив, Тао Юаньмин. «И тропинки их странствий / навсегда заросли травою…»
Мне удалось отыскать дерево, рухнувшее прямо через речку, и я ступил на него, ведя велосипед рядом. Вода пенилась вокруг спиц, скрыла педали, большую звездочку. Я балансировал на мокром стволе. И уже на середине речки кора отделилась от ствола под моей ногой, и я ухнул в ледяную воду. Но мой скарб на багажнике остался сухим.
Противоположный берег был низкий, болотистый, заросший ивами, осинами и черной ольхой. И я решил не останавливаться здесь, идти дальше. Только наполнил фляжки. Но вскоре мне попался ручей с чистейшей, явно родниковой водой. Я тут же опорожнил фляжки и набрал этой воды. Вечер был теплый, и я быстро согрелся, продираясь сквозь заросли. Дорога уже пропала, но еще угадывалась тропинка, она вела куда-то вверх. Неожиданно впереди вырос коричневый зверь с чашей рогов. Это был лось. Он неторопливо шел среди яблонь, подсвеченных солнцем. Увидел меня и остановился. Я тоже замер. Постояв так некоторое время, лось двинулся дальше. Я продолжал почтительно стоять и глядеть, забыв о мокрых сапогах. Лось чувствовал себя здесь хозяином. Когда он удалился, пошел и я, направляясь к ближайшей яблоне. Увы, яблоки лишь хороши были на вид. Зубы мне свело кислятиной. Яблони – значит, здесь, скорее всего, когда-то стояла деревня. Яблоки круглились повсюду. И чернели стволами липы.
«Сквозь кусты продираясь, / мы идем по пустынным местам. // И туда и обратно / мы проходим меж взгорьем и полем, / С сожаленьем взираем / на жилища старинных людей. // Очага и колодца / там следы во дворах сохранились, / Там бамбука и тута / полусгнившие видим стволы. // – Ты не знаешь, – спросил я / дровосека, рубившего хворост, – / Тех селений, в какие / эти люди отсюда ушли?»
И мне уже мерещится, что я вступил в стихотворение Господина Пяти Ив. Только вместо бамбука и тута здесь липы и яблони. Наконец на одной из них я нахожу сочные и вкусные плоды. Хотя вид у яблок кислый. Но что-то мне подсказывает, что именно их надо отпробовать. И точно, яблоки сладкие. Невероятно, как они сохранили этот дивный вкус прошлого. Ведь яблони достаточно быстро дичают без человека.
Куда же подевались эти садовники?
«Дровосек распрямился, / поглядел на меня и ответил: / – Эти умерли люди, / их в живых уже нет никого».
Хорошее место я нахожу под старыми липами. Мягкая земля усыпана желтой листвой. Воду я зря тащил снизу. Прямо под липами, на дне глубокой и обширной чаши, среди корней и камней, опавших листов, бьют сразу несколько родников, свивающихся тут же в сильный ручей.
Уже при звездах я сушу у костра одежду, сапоги, ем лапшу с консервированным цыпленком и зеленым горошком, пью крепкий красный чай из Фуцзяни на сокровенной воде этой земли. Запах липовых веток в костре особенный. Они пахнут старой одеждой, мешковиной.
Как называлась эта деревня? И что за имя у ручья?
Еще мне хотелось бы точно установить, какое сейчас время. После эпизода на горе я в некотором сомнении… Да и лось не добавил уверенности, что я знаю время.
Движение за город в сторону леса всегда дарит особое ощущение времени. В лесу уже через сутки удивляешься, когда подумаешь, что еще вчера ехал в теснине вывесок, стекла и камня. Время города при мысленном взгляде из леса громоздится и сверкает, подобно чудищу, которое обло, стозевно. И понимаешь, что там-то оно тебя и пожирает.