Вокруг трона Ивана Грозного
Шрифт:
Известный историк Карамзин оставил нам такое свидетельство:
«Знатный род князей Воротынских, потомков святого Михаила Черниговского, уже давно пресёкся в России, имя князя Михаила Воротынского сделалось достоянием и славою нашей истории».
Не пророческие, как оказалось, слова. В забвении у потомков имя князя Михаила Ивановича Воротынского. В полном забвении. Достоверно неизвестно, где находится его могила. Кто-то считает, что она в обители святого Кирилла, но кто-то утверждает, что она — в лавре Сергиевой в ряду со славными князьями Горбатыми, Гагиными, Ряполовскими, Пожарскими, чьи роды тоже пресеклись злодействами правителей.
ВЛАДИМИР СТАРИЦКИЙ
— От дьяка Михайлова вестовой, — доложил князю Владимиру Андреевичу Старицкому его окольничий. — Срочно, мол, во дворце государевом тебе быть. Настойчив.
Князь Владимир хорошо знал, как близок думный дьяк Михайлов к царю, и всё же воспринял доклад своего окольничего с недоумением, если не сказать с возмущением: он, князь Владимир, — двоюродный брат Великого князя и государя, и ни какому-то дьяку, пусть даже думному, посылать ему вестника с повелением. К тому же он только что встал с постели, и его ждал завтрак с матушкой, княгиней Ефросинией.
«Что-то, стало быть, случилось из ряда вон выходящее», — предположил наконец князь Владимир и велел окольничему:
— Вели войти.
Переступил порог взволнованный подьячий, был он явно не в своей тарелке, проговорил виновато:
— Дьяк Михайлов именем государя нашего велит без промедления быть в сенях у опочивальни царёвой.
Вошла в палату сына княгиня Ефросиния и, услышав последние слова посланца, опередила князя Владимира:
— Что стряслось? Отчего Михайлов шлёт царское слово, а не сам Иван Васильевич?
— Царь-батюшка наш на смертном одре. Велит всем думным присягать сыну своему царевичу Дмитрию.
— Сошлись уже думные? — спросил князь тревожно.
— Почти все в сборе.
— Присягают? — снова спросил Владимир Андреевич.
— Спорят.
— Ладно, ступай. Ты исполнил свой урок, — вновь не дала открыть рот сыну Ефросиния. — Ступай, ступай.
Посланец переступил нерешительно с ноги на ногу, ибо, как велел дьяк Михайлов, не мог он вернуться во дворец царёв без князя Владимира Андреевича, но княгиня сказала строже:
— Сказано: ступай! Отчего медлишь?
Что оставалось делать бедному подьячему? Побрёл понуро в царский дворец, предвидя серьёзный нагоняй от своего начальника. А Ефросиния тем временем обратила свой раскрасневшийся от гнева лик к сыну.
— Иль ты намерился припуститься в сени перед опочивальней Ивана, как слуга-выскочка?! Место в сенях — Михайлову, Адашеву, Сильвестру да иным послужильцам, хотя и княжеских родов, но не тебе — брату царёву!
— Но брат-то на одре.
— И я о том же. У его изголовья твоё место, а не в сенях со слугами. Приберёт его Бог к рукам — тебе царствовать, а не Захарьиным!
— Не горячись, матушка. Устоялось уже у Даниловичей, что сын наследует отцовский престол.
— А я и не горячусь. Кто нарушил подобный порядок? Дед твой Василий Иванович. Венчанного Иваном Третьим Грозным внука на престол уморил в подземелье, сам же, не венчанным вовсе, правил Россией, а у его сына Ивана, нынешнего царя, что от Даниловичей осталось?
— Как и у меня. С кровью Палеологов смешана.
— Ишь ты, как у тебя! Хазарина Мамая кровь куда откинул? Иль запамятовал, что от Мамая, кого польский король приютил после полного поражения, Глинские пошли. А я, мать твоя, из рода Владимировичей. Тебе, по крови нашей, надобно править Россией, а не лизоблюдить Елениному сыну, скорей всего зачатому от Овчины! Не возражай! — Она подняла предостерегающе руку.
— Поступим так: подольем маслица в огонь. О чём тебе посланец поведал? Спор идёт в сенях. Чует моё сердце, не хотят князья да бояре присягать Захарьиным, кто возьмёт власть якобы по опекунству внука своего, вот мы и подскажем, за кого стоять, кому крестным целованием присягать. И не сам для начала поспешишь в сени, пошлёшь слугу своего ближнего, дабы изложил твою волю. Да чтобы с Адашевым и Сильвестром перекинулся тайным словом. От них многое зависит. Они сохранили мне ту, первую духовную, где дядя твой тебе престол жаловал.
Князю Владимиру не к душе пришлось распоряжение матушки. Уж сколько лет минуло с того дня, когда отца бросили в темницу, а в памяти те последние месяцы и дни сохранились, хотя и лет ему тогда было — кот наплакал. Овчина-Телепнев начал тогда поодиночке изводить опекунов малолетнего царя Ивана, тогда ещё никто не знал, что прозовут его Грозным. Князь Андрей Старицкий, как первый из опекунов, поднял голос протеста, ибо понял политику временщика: извести всех сторонников царя Ивана, а затем и его самого. Об этом меж собой судачили возмущённо почти все бояре, вот и думалось Андрею Старицкому, что не останется он одиноким в борьбе с узурпатором.
Добрым подарком Овчине стал тот протест — он тут же объявил Андрея Старицкого бунтовщиком и послал войско в Старицу. Князь Андрей не готов был к такому повороту событий, потому решил прибегнуть к помощи Великого Новгорода, зная о недовольстве новгородцев правлением временщика. Увы, новгородцы не поспешили на помощь князю, а Овчина, собрав крупную рать, сам повёл её в погоню. Отец проиграл битву. Вернее, сдался, не желая проливать безжалостно кровь русских ратников не на поле сражения с иноземными ворогами, а меж собой. Его оковали, увезли в Кремль, где бросили в подземелье и морили голодом. Бояр княжеских пытали, затем истерзанных, полуживых тайно бросали с камнями на шее в воду Москвы-реки. Дружину княжескую не тронули, лишь отправили на пушной промысел за Камень. Детей боярских и дворян выборных, взявших сторону князя Андрея Старицкого, повесили вдоль дороги на Великий Новгород. На версту друг от друга. К ужасу путников и к сытости воронья.
Около полугода княгиня Ефросиния ждала чуда, что мужа освободят, и вместе с тем беспокоилась за судьбу княжича Владимира; но Елена-блудница не думала освобождать Старицкого, однако не решилась поднять руку на вдову и несчастного сироту; более того, после смерти Андрея Старицкого она пригласила княгиню Ефросинию и княжича Владимира в Кремль на его похороны, которые устроила пышно, но после того, как гроб был опущен в могилу в соборе Святого Михаила, вдову с сиротой взяли под стражу и отвезли в Верею под неусыпный надзор.