Вокруг трона Ивана Грозного
Шрифт:
— Я тоже так думаю. Но нужно ещё и ещё посылать лазутчиков, чтобы подтвердить слова десятника.
— Сотника.
— Да, сотника. Я поверил ему, только один глаз — не два глаза. Повременим, не получив ещё одного подтверждения и более подробного осмотра места.
— Наши мысли совпадают. Хану Девлет-Гирею я пока ничего не скажу. Движение к Москве не остановлю. А сотника предупреди, пусть язык держит за зубами и про увиденное никому ни слова.
В то же самое время Богдан Бельский упрекал опростоволосившихся:
— Как же можно позволить одному только воротиться? Одному никогда не будет полного доверия. Теперь, по нашему же недоумию, лазутчики полезут ещё нахрапистей.
— Встретим, — успокаивали Бельского сотники. — Всё сделаем как надо.
Слово опричники сдержали. Подпустили к гуляю пару лазутных десятков. Более того, сумели захватить языка. Он знал не слишком много, но даже то, что знал, оказалось очень важным: на гуляй-город будет послан один ногайский тумен.
Отправил языка Богдан Бельский своему воеводе, в ответ ни звука. Целых два дня в неведении. А они прошли с великой пользой для русской рати: гуляй подготовился к отражению тумена и успешно от него отбился. На следующий день — два тумена навалились на гуляй, но тоже без малого успеха. Не сможет теперь Девлет-Гирей продолжать движение на Москву, пока остаётся у него за спиной большая ратная сила. Так рассудили на совете воеводы и решили срочно подтянуть все полки к гуляю.
Богдан Бельский тоже получил приказ соединиться со своим полком.
Богдану приказ первого воеводы лёг на душу. Он даже возликовал.
«Сеча! Игра судьбы. Если Бог даст, с головой и со славой выйду из неё», — думал Богдан Бельский, вполне уверенный, что их полк войдёт в гуляй и станет отбивать штурмующих. Увы, полк вновь остался в чащобе.
Весь следующий день с тревогой прислушивался Богдан к пушечной стрельбе, к залпам рушниц, к барабанному бою татарских сигнальщиков и даже к воинственным воплям: «Ур! Ур!». Он боялся, как бы не захлебнулась стрельба, не ворвались бы в гуляй-город вражеские тумены. Впрочем, не он один опасался этого. Даже Хованский, не говоривший обычно лишнего слова, не выдержал:
— Не ошибается ли князь Михаил? Что в гуляе? Большой полк, полк Левой руки, немцы-наёмники Фаренсбаха, казаки атамана Черкашенина и огневой наряд. Тысяч тридцать пять, если учесть ещё княжескую дружину. Девлетка бросил в сечу вдвое больше. У него оставлен тумен на Боровской дороге, ещё один — на Десне, но ему два тумена держать в запасе свободней, чем нашему воеводе два полка.
— День, почитай, выстояли. Бог даст успеха и в завтрашний день, — довольно спокойно не согласился с Хованским второй воевода Хворостинин, — что-то же задумал князь, коль нас в запасе держит. Подождём своей очереди.
Богдан Бельский счёл нужным не говорить своё слово, не делиться своими подозрениями. Может, они заодно с князем Воротынским? Вроде бы хотят побить Девлетку, а сговор иной имеют.
Что ни говори, но влияние дяди, возглавляющего сыскное ведомство опричнины и по долгу службы подозревающего всех и каждого, оставило заметный след.
Не раскроешь, однако, душу тем, кого подозреваешь в возможной измене.
Начало темнеть. Протрубили татарские карнаи отход, ухнуло ещё несколько выстрелов из пушек, и всё затихло.
— Ну вот, жди гонца, — заключил князь Хованский.
Точно. Вскоре гонец прискакал в Опричный полк. Долго о чём-то говорил с Хованским с глазу на глаз, когда же ускакал, первый воевода тут же позвал Хворостинина и Бельского.
— По дыму из гуляя налетаем на крымцев. Тремя клиньями. Ты, воевода Бельский, возьмёшь под свою руку свои две тысячи и те, что впереди тебя щипали. Встанешь справа от меня. Твоя задача: по берегу Рожай с полверсты пронестись галопом, потом налетать на спины татарские. Без барабанного боя. Без рожков. Молча. Черной тучей. Будто кара Божья на головы басурманские. Я — в центре. Хворостинин — слева. Мы должны так рассчитать, чтоб нам вклиниться в тылы врагов одновременно. А дальше своими тысячами каждый управляет сам. Исходя из обстановки. Если нет вопросов — по своим местам. Впрочем, окольничий Бельский, повремени чуток.
Ещё Хворостинин не успел опустить за собой полог шатра, Хованский задаёт вопрос:
— Ты в настоящей сече бывал?
— В серьёзной — нет.
— Послушай тогда совета: ищи золотую середину. Наблюдая лишь за действиями тысяч своих, стоять в сторонке на облюбованном бугорке не стоит. Тысяцкие они — сами с усами. Но и рубиться, забыв обо всём — не дело. Время от времени выходи из рукопашки осмотреться. А холопов своих от себя ни на шаг не отпускай. Они — твоя защита.
— Отборные у меня боевые холопы. Знают своё дело.
— Верю. Только прошу: главу своей дружины пошли ко мне. Я с ним потолкую. Имей в виду, мне за твою голову перед Малютой ответ держать.
— Иль грозил за недогляд? Не может такого быть. Сеча, она и есть — сеча.
— Малюта никогда никому не грозит. Он делатель, а не пустомеля.
Точная оценка. Дядя Малюта никогда лишнего слова не скажет. Даже с ним, племянником, не часто откровенничает. А что за смерть племянника может отомстить, такое вовсе не исключено.
— Непременно учту это, памятуя заботу твою обо мне. Однако зайцу, под ёлочкой укрывшемуся, не уподоблюсь.
— Условились.
К рассвету, когда Богдан вывел свои тысячи на исходное место, откуда удобен рывок по берегу Рожай, и стан свой временный густо опоясал засадами против возможных лазутчиков, к нему подъехала четвёрка могучих опричников — глянул на них Богдан Бельский, оторопь его взяла. До жути суровы их лица. А руки, что твои кувалды.
— Первый воевода к тебе послал. Стремянными.
— Добро. Соединяйтесь с боевыми холопами.
— Нет. Мы сами по себе. Наш глаз — особый.
— Хорошо. Не поперечу воле первого воеводы.
Может, они ещё бы о чём-либо поговорили, но в это время предутреннюю тишину разорвал гулкий бой главного татарского барабана, его подхватили дробь меньших барабанов туменов, тысяч, сотен, а следом словно повисли над предрассветным полем утробные звуки карнаев, визгливые сурнаев; и вот уже вздрогнул лес от великого многоголосья:
— Ур-а-агш!
— Ур-а-агш!
— Ур-а-агш!
Первый залп пушек и рассыпчатая дробь рушниц. Ещё залп и дробь. Ещё и ещё. Штурм набирал силу.