Вокруг трона Ивана Грозного
Шрифт:
Вот и верфи. Пять кораблей на стапелях и более трёх десятков покоятся на воде. Красавцы. Двух- и трёхмачтовые. И что особенно бросалось в глаза, каждый корабль отличался от остальных. И не только потому, что на них не было обычных для русских кораблей носов, схожих с лебединой грудью, а сами они под стать гордому лебедю. Здесь, в этих кораблях, всё иначе: если на носу львиная голова, искусно вырезанная да ещё позолоченная, то и сам корабль похож на изготовившегося к прыжку льва.
Драконы, единороги, слоны, орлы, тигры — каких только раззолоченных и посеребрённых голов не было у кораблей, дремавших бездвижно на сонной воде затона, и каждый корпус под стать голове — должны бы, по замыслу заказчика, пугать хищным видом, на самом же деле привораживали взгляд изяществом форм и мастерством исполнения.
Гостей встретили главные артельщики, прежде отобранные Богданом Бельским. Работа на верфях продолжалась: пилили, строгали, крепя доски друг к дружке не гвоздями, а деревянными клепами. Артельщики с достоинством приветствовали вельможу зарубежного и своих высоких чинов, не переломились в унизительном поклоне до земли, лишь почтительно склонили головы, высоко держали свою честь, гордились содеянным и справедливо ожидали уважительности от гостей, которым, по их мнению, не может не понравиться великое мастерство исполнителей царского заказа.
— Знатная работа! — вдохновенно заговорил Богдан Бельский. — Поведаю об увиденном царю-батюшке! Предвижу милость его!
— Благодарствуем, — ответил за всех самый, пожалуй, молодой артельный голова, разбитной малый, с острым взглядом голубых глаз. — Мы и так не обижены его милостью, и рады трудиться в угоду ему и на пользу Руси-матушки.
И вот тут плеснул очередную ложку дёгтя Джером Горсей:
— Я в своё время оставил царю вашему макет корабля, какие строят на моей родине в Англии, владычице морей. Я подал самый подробный чертёж корабля, где указал самые точные размеры, но, как я вижу, вы делаете всё на свой лад. Смогут ли ходить вот эти, вроде бы красивые суда, по морям? Сомневаюсь.
— Глядели мы и на чертёж твой, гость уважаемый, и на макет по чертежу сделанный, — ответил вновь за всех голубоглазый артельный голова, — и вот наше мнение: на макет можно глядеть в праздное время, а чертежом твоим, дорогой иноземец, только задницу подтереть.
Горсей от грубости этой начал задыхаться в гневе, а Бельский к артельному голове со строгостью:
— Как звать тебя?!
— Ивашкой кличут. Пока.
— Так вот что, Ивашка, говори, да не заговаривайся! Перед тобой посланец королевы английской, да и гость царя нашего, а ты как с роднёй своей!
— А что я такого сказал? — с искренним недоумением пожав плечами, простодушно ответил Ивашка. — Правду я сказал. И чего на неё обижаться аж до гнева?
— Думай, что говоришь! — продолжал строжиться оружничий. — Попадёшь, гляди, под опалу царскую по слову посла!
— И-и-и, боярин, кто же за правду опалит? И ещё скажу: мы — мастеровые. На нас вся Россия держится. Начни нас на колы сажать, как бояр крамольных и своенравных, кто созидать станет? А ты, боярин, прежде чем стращать меня, разберись, послушав моё слово. Русские что дом, что терем строят по всемеру. От длины всё идёт. И ширина, и высота. Если выдержан всемер, то глазу утешно, не боязно тогда, что покоситься может. А для кораблей ещё нужна устойчивость на крутой волне и при покосном ветре. Тут иной всемер. Но и он по длине. Англичане и голландцы красивы, слов нет, но даже в ласковых морях при добром ветре нередко киль задирают. Для наших морей такие корабли вовсе не годны. Если только на гибель людей слать? Вот мы по своему всемеру и ладим корабли, чтоб, значит, ходкость добрую имели, и на крутой волне устойчивыми были. Скажу одно: придёт время, по нашему всемеру все суда будут строить. Слижут у нас. Да пусть их, мы не жадные. Для людей же всё. Немцы ли они, испанцы ли, — всё одно люди.
— Не слишком ли высоко берёте? — не так уже гневно вопросил Джером Горсей.
— Не слишком. Испытаны веками поморские суда самим Батюшкой Ледовитым. До самых до тёплых морей хаживали на промыслы и на торги выгодные. Пока царский запрет не вышел, мы и в Мангазею, что к соседу на блины ходили. Вот и посуди: раз на наших морях ходко, разве хуже станет на ласковых?
Горсей слушал артельного голову Ивашку внимательней Бельского, забыв вовсе про обиду. Он даже начал выяснять, что такое всемер, и не только Ивашка, но и другие артельные головы старательно объясняли английскому гостю суть прямой зависимости ширины, высоты от длины, но Горсей, похоже, никак не мог взять в толк, для чего нужны такие жёсткие пропорции.
(Не удивительно. Уже многие века ищут крупнейшие проектировщики закономерность пропорций. Вплотную подошёл к открытию этих пропорций зодчий Фибоначчи, предложивший систему пропорционирования; ещё дальше шагнул Корбюзье, разработавший модулёр; но ни единый ряд Фибоначчи, ни модуль Корбюзье не достигли такой универсальности, каким был древнерусский «всемер», но он отчего-то не был взят великими зодчими на вооружение либо от неведения о его существовании, что вероятней всего, либо от мнения, что русские ничего стоящего изобрести не могут).
Бельский слушал артельщиков вполуха. Ему было не до всемера. Он рад, что обида прошла у Горсея.
«Что ж, ещё один знатный щелчок по носу явно на пользу, — удовлетворённо думал Богдан. — Не станет жаловаться Грозному».
Горсей действительно при встрече с Иваном Грозным не вспомнил ни об отповеди начальника Архангельского порта, ни о грубости остроглазого артельного головы, хвалил всё, что видел и слышал в дороге; оставил он и надежду Ивану Васильевичу на удачу в сватовстве, поэтому государь, посчитав, что не обошлось и в этом вопросе без доброго слова Бельского, приблизил его к себе окончательно.
У трона оказалось два любимца, два жёстких соперника, вынужденных выказывать взаимную дружбу: Богдан Бельский и Борис Годунов. Они были повязаны одной верёвкой. Начался новый этап их взаимоотношений, и они оба переступили на новую ступень лестницы, которая, как они полагали, вела к овладению троном. И здесь главная роль постепенно перешла к Годунову.
Однако Богдан Бельский сделал ещё один шаг для достижения своей победы, и хотя думал он только о себе, тем не менее оставил глубокий и весьма суровый след в истории России.
Всё произошло уже после насильственной смерти царя в строжайшей тайне. О том событии знали только отец Марии Нагой [54] , последней жены Ивана Васильевича, и её брат Афанасий.
Сразу же после того, как обнародовали духовную царя, в которой роль опекуна царевича Дмитрия отводилась Бельскому, поспешив в кремлёвский дом Фёдора Нагого, отца Марии и деда Дмитрия, предложил ему прогуляться по саду вдоль кремлёвской стены.
— Разговор без чужого уха.
54
Нагая Мария Феодоровна (? — 1608) - седьмая жена Ивана Грозного, с которой он вступил в брак в 1580 г., мать царевича Дмитрия (1582-1591).