Вокзал
Шрифт:
— И правильно сделала. Не к теще на пироги. В органы иду. Дыхнешь там, и вместо паспорта — поминай как звали, — потер переносицу Валуев.
За окнами закусочной, тявкнув сигналом, остановился крытый брезентом, плосконосый «виллис». Из боковых отверстий его кабины высунулись две ноги: одна, в хромовом сапоге, — направо, другая, в кирзовом, — налево. Из машины выбрались шофер в засаленной телогрейке и солидный румяно-рыхлый дядя в кожаном пальто. Оба, не оглядываясь, устремились на запах щей.
Проезжий скрипел новой, необкатанной кожей. В нетерпении потирал руки. Уселся он в пустом углу «залы», подальше от гнилицких мужчин. Официантка гоголем взмыла в ту сторону, и вскоре вокруг кожаного типа закипела, запенилась работа. Селедка с картошкой, ветчина с горошком, мясо тушеное — все это так и мелькало в руках могучей женщины, так и вращалось вокруг лысой головы клиента и его кудлатого молодого шофера, сбросившего
Любознательный, но весьма тактичный Катыш, привлеченный мясным духом с чужого стола, нерешительно продвинулся в том направлении. Вот он шумно потянул воздух носом.
Шофер, призывного возраста паренек, заметил собачку и, выудив из своей тарелки горячую косточку, жизнерадостно протянул ее Катышу. Это не понравилось начальству. Дядя взбрыкнул под столом ногой.
— Кыш, оглоед криволапый!
Шофер виновато посмотрел на отбежавшую собачку. Молча уткнулся в клубящиеся пары щей.
А дядя Саша, заслышав капризный тенорок, тотчас узнал в проезжем бывшего начальника городской почты Полысаева, своего довоенного шефа, к которому теперь, после войны, имел кое-какие претензии.
3
Полысаев сидел спиной к Валуеву. За войну он оплешивел и раздвинулся вширь. И не узнал бы его дядя Саша никогда, не заругайся тот на собачку своим характерным бабьим голосом. Валуева так и повело, даже за Лукьяна Григорьевича ухватился и щи тому из ложки разбрызгал — такая для него неожиданность получилась этот Полысаев…
— Глядите, кого принесло… Григорьич, смотри, харя какая!
— Нормальная… — прошептал Лукьян, — круглая. Знакомый, что ли? — кланяясь тарелке, поинтересовался Светлицын. — Солидный мужчина.
— Нет, обрати внимание, какой он задумчивый! Важный какой. Водку из чайника сосет… Эй, мамочка! И нам бутылку откупори. Мы хоть и не в коже, а выпьем тоже. Говоришь, солидный мужчина? Гад он солидный, Григорьич… Из-за него я в оккупацию попал.
— Да что вы говорите? — вытаращил глаза Лукьян.
— А то и говорю…
И в памяти Валуева отчетливо вдруг вспыхнул тот некстати нарядный, солнечный день. День бегства из перепуганного пальбой и пожарами городка…
— Мы во дворе почты эвакуацией занимались. У Полысаева в кассе денежки казенные, марки… Корреспонденцию невостребованную тоже полагалось с собой забирать. А тягла у нас — полуторка имелась да махонькая такая лошадка. Игрушечная. Карлик, одним словом… Полысаев бегом распоряжается, кого куда. Сейф с кассой — в полуторку. Семейство свое с обстановкой и узлами туда же. А меня с корреспонденцией в повозку. На карличке, значит… А со мной племянники, Фрося с вещичками. И неплохо бы на лошадке. Потому как у машины гайка отлетит, и чеши затылок. Спокойнее на лошадке… Одна беда — скорость низкая. Не успеть на лошадке. Немцы уже вокруг городка пляшут. Одна незанятая дорога осталась… На восток, ко Дну, к узловой станции. «Слышь, Полысаев, — говорю я своему шефу, — увези моих на полуторке. Будь человеком». А нужно сказать, что другие сотрудники почты, в основном женского полу, ехать куда-либо отказались. Да и куда им от дома, от огорода? На печке-то у себя не только голодать — помирать легче. А мы с Фросей эвакуироваться решили. В беженцы, значит… В основном — из-за племянников. Думали, успеем их в Ленинград к родителям доставить. А где там… Полысаев слюной забрызгал, грудью жмет. «Указание, — кричит, — получил?! За казенное оружие системы Коровина расписался?! И катись, пока немцы на колбасу тебя не перемололи». Прошу еще ласковей. «Возьми, говорю, только племянников да бабу. Вещички брошу. Хрен с ними. А сам лично поеду на подножке. Стоя». Отпихнул он меня… В кабину заскочил. Шофера локтем в бок: гони! Даванули они по педалям — отбросило меня от полуторки. А когда из ворот выезжали, кто-то из полысаевской родни платочком помахал. Наше, мол, вам! Тю-тю… У меня чуть ли из глаз не закапало. На булыжник. Посмотрел я на свой ковчег. Лошадка не больше собаки. Мешки с почтой. Племянники… Фрося с пожитками. Такой ворох получился! А делать нечего — поехали. Я лошадку за губы взял, повел. А Полысаев, гад, едва от города отъехал, все почтовое — в канаву, и поминай как звали. Своими глазами удостоверился. В его вероломстве. Помнится, на другой уже день, когда нас, почитай, все обогнали и вся механизация на восток схлынула, остановили нас какие-то непонятные танкисты. Спокойные. В наглаженном обмундировании. Тут же на дороге и махина ихняя. Что твой дом. И один вроде как в моторе копошится. Подходит к нашему возу их самый
Официантка принесла водку. В бутылке. Дядя Саша насупился.
— Кому так в чайнике… А нам…
— А вам-то от кого маскироваться? — вспыхнула женщина. — Человек на службе, начальство… А вам-то какого беса?
Выпили. Лукьян Григорьевич указал пальцем на Полысаева:
— Говорите, плохой человек?
— Плохой. В беде меня бросил. От машины, как собаку, ногой оттолкнул. А ты чего, Лукьяша, или поскандалить с ним хочешь? Не вздумай. Такое не тронь, оно и вонять не будет. Понял?
— Понял. Только мне за вас обидно. Неужели так ничего ему и не скажете? Ну, хоть поздоровайтесь. Может, узнает и стыдно ему сделается?
— Товарищу Полысаеву! — поднял дядя Саша стакан над головой.
Человек в кожаном пальто перестал жевать. Вскочил на ноги. Дрожащими руками взял чайник, стал из него две порции выпивки нацеживать. На круглом, выпуклом лице встрепенулась улыбка. Затем Полысаев поднял стаканы и понес их торжественно через «залу».
Катыш, задрав край черной губы, обнажил белый клык и нехотя, но молча вдвинулся задом глубже под стол.
— Сан Санычу! Ай да встреча! Расскажи кому — не поверят. Живой-невредимый. Молодца, ай, молодца! А я думал, тебя уж на суперфосфат… То есть — на удобрение. Выходит, не время еще. Молодца… А ну, грохнем за встречу! — протянул Полысаев дяде Саше стакан.
Дядя Саша хотел заругаться на Полысаева и не смог. Рука его поганенько вспотела, предательски огрузла, потянувшись за подносимым стаканом.
— Рад видеть… Живым-здоровым. Значит, эвакуировались?
— Едва проскочил! На глазах, можно сказать, врага утек. Три снаряда по мне выпустили, супруге ножку покалечило, — частил тонкоголосо, будто мяукал, Полысаев. — А своячницу прямо в кузове убило. Только прилажусь хоронить — бац, обстрел. Ну, я ее, покойницу значит, опять в кузов и — ходу! Пять раз принимался, А ты, Сан Саныч, молодца — жив! Так и надо.
— Я-то жив, а вот сейф куда вы дели, товарищ Полысаев? — подмигнул вдруг дядя Саша.
— То есть?.. Не расслышал тебя, Сан Саныч… Какой такой сейф?
— Железный, товарищ Полысаев. Несгораемый. С ценными бумагами.
— Это в сорок первом, что ли? При отступлении?
— При планомерном отходе, товарищ Полысаев.
— Шутишь? Смотри-ка… Повеселел человек за войну. Говорю — молодца!
— Помнишь, я тебе свою Фросю предлагал? Вместо сейфа?
— Ай, шутник!
— Спасибо, что не взял. А то бы как сейф ее — в кювет! Что бы я без нее теперь делал?
— Кто старое помянет, Сан Саныч…
— Хорошо, что ты такая сволочь оказался тогда, товарищ Полысаев…
— Но-но, эк тебя сморило в один оборот.
— А то еще неизвестно, куда бы ты нас тогда завез на своей полуторке…
— Зуб, значит, на меня затаил? Нехорошо, Сан Саныч. Невесело встречаемся. После разлуки. Забыл ты меня, дорогой. Ну, да что станешь делать? Я не в обиде. Война — она многим мозги отшибла. А ведь то, что мы с тобой врозь драпали, — оно, может, и впрямь к лучшему. Служишь-то где? Небось опять — почта? Ну, ну… Я не в обиде. Смотри, еще пригодиться могу. Я тут хоть и проездом, но человек тебе свой… Учти, бедолага. Приятного аппетита, — обратился он непосредственно к Лукьяну Григорьевичу и так же неторопливо, торжественно, как и при подходе, отбыл прямиком к выходу из закусочной, бросив шоферу серый комок мятых денег: — Кончай, Коля, обедню! Заводи, поехали. — Возле выхода Полысаев сорвал с гвоздя габардиновую, военного образца фуражку, грубо оттолкнул дверь, перелез через высокий порог и уже хотел было грохнуть тяжелой, как речной плот, дверью, но, поразмыслив, медленно, едва слышно притворил ее за собой.