Волчица
Шрифт:
– Нет, это уж слишком! – заметила пышная барышня, героиня многих похождений, опираясь на руку своей последней жертвы. – Я видела своими глазами, виконт, и все-таки не верю. Невозможно! Мои глаза обманули меня!
– Они обманывали уже стольких, – возразил молодой виконт, пожимая ее руку, – отчего же им не обмануть и вас!
Дама ударила его веером по пальцам, и они прошли мимо.
Леони, между тем, в совершенстве изучившая свою роль, смешалась с толпой танцующих, незаметно приблизилась к дверям и скрылась из театра.
Мортарба, напротив того, стал вертеться около того места, где стояла Мария-Антуанетта, разговаривая с ее фрейлиной, обращая на себя всеобщее внимание и не спуская глаз с ее величества; он даже проводил королеву до дверей, когда она уезжала. Правда, она с нескрываемым неудовольствием отвернулась от него, когда он бросился вперед с низким поклоном, но это нисколько не повредило графу. Он хотел только заставить говорить о себе; этого было достаточно. Свидетельство сотни очевидцев сделают остальное.
А королева, сама того не зная, так наивно и бессознательно помогала ему?! Веселая и приветливая от природы, довольная приемом, сделанным ей чернью, она была в таком хорошем расположении духа, что всем и каждому рассказывала о своем приключении и его последствиях.
– Как вы думаете, в чем я приехала сюда? Вы никогда не отгадаете. Даю вам сто против одного. Представьте себе: в извозчичьей карете!
И опытные царедворцы, притворяясь удивленными, спрашивали себя, чему больше надо дивиться: неосторожности или наглости ее величества?
Глава четырнадцатая
По мере того, как надвигалась буря, собирались и они – эти зловещие птицы; стаями в две, в три, в десять, в двадцать, в сто, по мере того как чернели небеса и усиливалась буря. То было странное войско амазонок – эти парижские рыбные торговки, неустрашимые, грубые, необузданные и безнравственные, но при всем том сохранившие какое-то свое собственное чувство чести и верности своим традициям, друг к другу и к привилегиям своей касты.
Открытие Генеральных штатов и созыв представителей Франции, которые, по мнению Людовика, должны были спасти ее, назначено было на четвертое мая. Суровая и томительная зима, наконец, миновала. Весна, появляющаяся во Франции, как появлялась, вероятно, в раю, свежая и прекрасная, расцветала полная надежды и радости, как молодая девушка из ребенка становящаяся женщиной. Легкие белые облака безмятежно плавали в чистом голубом небе, свежий ветерок шелестел роскошной молодой листвой, еще не утратившей нежно-зеленого оттенка, птицы висели в прозрачном воздухе или щебетали в чаще; а парижские торговки, сбиваясь в крикливые стаи, бранились и жестикулировали, злобно потрясая голыми, загорелыми руками и призывая из мирных небес проклятия на все чистое, прекрасное и благородное на земле.
До какой степени успел разрастись мятеж в Париже, поддерживаемый клеветой, изменой и щедрым расходованием денег, усердно доставляемых герцогом Орлеанским, может быть, меньше всех знал король и его ближайшие советчики. Людовик, добродушный, неподвижный и ленивый, одаренный только пассивным мужеством, всегда склонен был видеть лучшую сторону вещей, а Неккер, питавший, или делавший вид, что питает преувеличенную веру в человечество, довольствовался применением собственной системы правления, изучая стремления народа, как мореплаватель наблюдает за колебаниями компаса, и готовый идти туда, куда подует ветер. Правда, королева, успевшая, благодаря своему природному здравому смыслу и прекрасным дарованиям, почерпнуть кое-что из государственной мудрости своей матери и ее советчиков, выказывала инстинктивное сознание опасности, но была, во-первых, слишком предана королю, чтобы открыто расходиться с ним во мнениях. Таким образом, корабль неудержимо несся к подводным камням, имея неопытного капитана, опасный груз, мятежную команду и нетвердую руку у кормила.
Носитесь же, кружитесь со зловещим карканьем, вестники бури, спешите впереди ее, смешивая свои зловещие крики со стонами приближающейся бури, с глухим, неустанным и неумолкающим ревом безжалостного океана!
Генеральные штаты, свободное собрание представителей нации, состояли из дворянства, духовенства и среднего, или третьего сословия; но, так называемые реформаторы, требования которых легко исполнялись, до сих пор избалованные успехом, потребовали еще две новых уступки. Во-первых, чтобы третье сословие равнялось по числу обоим другим вместе взятым, во-вторых, чтобы все они совещались в одной комнате. Очевидно, что в подобном собрании, народная пария всегда обладала бы большинством; но агитация, которой поддерживали эту революционную меру якобинцы, с орлеанистами во главе, была так сильна, что Неккер не решался противиться ей и отговаривать короля дать свое высочайшее согласие.
Как историками, так и многими другими, не раз высказывалось наблюдение, что в больших социальных переворотах, масса народа, всегда мало склонная к внезапным переменам, не расположена еще более к насильственным мерам, их сопровождающим. Дворянство, из тщеславных видов, не колеблется поставлять из своей среды вожаков черни, которая в свою очередь, под влиянием голода, готова следовать за всяким агитатором, обещающим ей хлеб по низкой цене; но средний класс, которому есть что терять, гораздо охотнее оставался бы спокойно дома, у своего очага. Этот класс никогда не делает революций; он больше всех страдает от них, и вместе с тем мог бы предотвратить их, если бы действовал всей своей тяжестью. Даже во Франции, доведенной до отчаянья шести вековыми притеснениями, оказывалось значительное и влиятельное большинство, которое желало только, чтобы одно поколение бурбонов за другим спокойно сидело на французском престоле.
Это отрицательное довольство было настолько велико, что выразилось даже активным противодействием со стороны парижских лавочников, честных отцов семейства и почтенных буржуа, доставляющих с незапамятных времен сюжеты для комедии и карикатуры. Почему человек должен быть непременно смешон, если он добрый отец, верный муж и полезный член общества, решат, вероятно, будущие поколения, далее нас ушедшие на пути цивилизации. А пока, если бы не зонтик, не дородство, не напыщенность и самодовольство почтенного буржуа, у нас не было бы ни фарса, ни смеха, ни карикатуры.
Парижские торговцы, предвидя, что стремительный поток унесет все в своем течении, если во время не остановить его, поспешили выбрать таких депутатов в качестве представителей своих интересов, которые могли бы дать некоторый отпор разбойничьей фаланге, уже угрожавшей их карманам и целости домашнего очага. Многие из избранных были, несомненно, личности неприятные массе, и которых она, разумеется, не выбрала бы. Парижская чернь никогда не останавливается перед выражением собственного чувства неудовольствия и раздражения. Ни в одной столице Европы народ не идет так охотно на улицы и с таким инженерным искусством не превращает их в оборонительные линии. Несколько уличных мальчишек соберут толпу; к ним присоединятся праздные гуляки из соседних погребов, потом несколько молодых рабочих, оторвавшихся от своих дел. Раздадутся крики и возгласы, подхватываемые пронзительными голосами оборванных женщин, примкнувших к сборищу. Вот уже сорваны ставни в булочной, вот ворвались в винный погреб, избили хозяина, нанесли побои половому. Достаточно первой капли пролитой крови, чтобы толпа рассвирепела, как стая волков, как волки, поддерживая ярость друг в друге. Вскоре слышится из соседней улицы барабанный бой; топот драгун, мерный шаг пехоты, а может быть, и гул приближающегося шестифунтового орудия, дают своевременное предостережение, и толпа или мгновенно рассеивается, или оказывает ничтожное сопротивление, результатом которого являются с полдюжины оставшихся на улицы мертвых тел, из наименее виновных, да несчастный ребенок, случайно убитый через окно, лежащий на полу своей детской, среди своих игрушек… Нет ничего неукротимее, впечатлительнее, бесстрашнее и вместе с тем трусливее толпы. То она босая и почти безоружная сопротивляется отборному регулярному войску, то бежит от одинокого человека, испуганная значком на единственной пике. Но французы – народ по преимуществу воинственный, и французская чернь имеет то преимущество, что в среде ее всегда найдется известное число людей, привыкших действовать сообща и понимающих значение взаимной поддержки и связи.
В ясное апрельское утро 1789 г. группы «последних из последних» хлынули на улицы Парижа, очевидно имея определенную цель и руководителей, систематически, и как бы по заранее составленному плану, расставлявших их по местам. Материал этот, хотя и грубый, был довольно грозный и более поддающийся управлению, чем можно было ожидать. Тут было много рабочих и ремесленников, принесших с собой такие из своих инструментов, которые могли заменить, в случае надобности, холодное оружие в рукопашной схватке. Мясник нес с собою свой нож, плотник – топор, даже портной – пару больших ножниц, а какой-то тщедушный, полупьяный сапожник, грозно размахивал шилом! Там и сям виднелись, правда, разбойничьи фигуры, единственным ремеслом которых, казалось, могло быть кровопролитие, вооруженные, кто старым ружьем, кто заржавевшей пикой, но это были уже очевидно начальники отдельных, мелких отрядов, нечто вроде унтер-офицеров.