Волчица

Уайт-Мелвилл Джордж

Капитан совещался вполголоса с сержантом. Он обязан был быть осторожным и не давать воли состраданию, а тем более своему врожденному пристрастию к хорошенькому личику. Пьер был взят, правда, с пустыми руками, но при таких обстоятельствах, которые явно заставляли предполагать, что он принимал деятельное участие в мятеже. Его огромный рост, необычная физическая сила, ловкость, с которой он вырвался от своего конвоя, и упрямое молчание в караульном доме, все это, казалось, поддерживало убеждение, что он революционер и санкюлот. «Пусть военный суд решит, как поступить с ним», думал капитан: «а пока, если эта девушка действительно его невеста, ей могут быть известны различные замыслы их шайки, а потому вернее задержать

и ее».

– Мадемуазель, – сказали он вежливо, – я не могу отпустить вас, я должен прежде доложить обо всем полковнику. Люди мои не будут беспокоить вас, и вы поедете, если желаете, рядом с арестованным.

Розина поблагодарила молодого человека таким красноречивым взглядом своих черных глаз, что он готов был изменить свое решение и принять на себя заботу о ней; но инстинкт солдата взял вверх и он приказал отрядить четырех человек для конвоирования арестованных. В числе их был и тот старый солдат, молодой товарищ которого первый заметил Розину. Он один, может быть, из всех присутствующих, не смягчился красотой и испугом молодой девушки. Но за то, если у него не было сочувствия к ней, то сострадание его к Пьеру, который успел снискать его расположение своей твердостью и силой, быстро возросло, когда он услышал, что этот сильный видный мужчина готов сделаться жертвой своего прирожденного врага.

Когда сержант спросил, ради соблюдения формы, не надо ли сковать арестованных вместе, и капитан торопливо отвечал отрицательно, заклятый враг женщин не выдержал и воскликнул:

– Верно, господин капитан! Если, на его несчастье, его не расстреляют, он еще будет прикован к ней на всю свою жизнь!

Глава двадцать вторая

Силы, казалось, снова возвратились к Розине от одного присутствия ее возлюбленного. Солдаты, со свойственным им грубым добродушием, заставили обоих арестованных съесть по куску хлеба и выпить по нескольку глотков вина, что подкрепив их физически, подействовало благотворно и на нравственное их состояние, и они с новой энергией продолжали путь к Версалю, рассказывая друг другу о своих приключениях. Розина, впрочем, благоразумно умолчала о письме отца Игнатуса, как о последнем своем ресурсе.

Окруженная и взятая под арест, она готова была уже показать это письмо, но рассудила потом, что раз лишившись его, она не будет уже иметь верного средства проникнуть к королеве; а между тем, несмотря на все ее беспокойство и тревогу, эта мысль ни на минуту не покидала молодую девушку.

Достигнув ворот дворца, где оклик часового и команда «Караул вон!», приветствовали прибытие арестованных и отряда, Розина с ужасом заметила, что парадные фламандские кони уже изукрашены и пышные, блестящие экипажи стояли наготове. Небольшой конвой улан сидел уже на лошадях; оркестр играл под окнами; лакеи в розовых шелковых чулках и шитых золотом кафтанах толпились у входа; пажи, в блестящих придворных нарядах, сновали взад и вперед; красное сукно было разослано на ступенях крыльца и все, одним словом, выражало приготовления к высочайшему выезду. Нельзя было терять ни минуты. В то время, как их хотели ввести в караульную комнату, Розина внезапно отделилась от Пьера и смело подошла к молодому офицеру, распускавшему караул.

– Господин офицер, – сказала она, – я желаю видеть дежурного полковника.

– Мадемуазель, – отвечал тот, – вы забываете, что вы арестованы при караульном доме.

– Так вы отказываете на свою ответственность, – продолжала молодая девушка, чувствуя, что голова ее идет кругом от страха за собственную смелость, – дело идет о святотатстве, о нападении на особу ее величества!

Проходивший в эту минуту, богато одетый офицер услышал это настоятельное требование.

– Что случилось, де Жирар? – спросил он. – Кто эта женщина и что ей нужно? Я слышал, что она спрашивала меня?

Молодой

человек почтительно поклонился.

– Это крестьянская девушка, маркиз, – отвечал он. – Ее возлюбленный сидит у меня в кандалах, а ее мы арестовали на дороге, в то время как она пряталась в канаве.

– Я спешила во дворец, – вмешалась Розина, – и так устала, что принуждена была сесть отдохнуть. Но если бы солдаты не нагнали меня, я бы доползла сюда на коленях, потому что готова пожертвовать жизнью, чтобы спасти королеву!

Слова эти так верно изображали его собственные чувства, что де Фавра – это был он – взглянул одобрительно в лицо молодой девушки. Оно говорило само за себя. Не нужно было ни запыленных башмаков, ни измятого в дороге платья, ни всей изнемогающей ее фигуры, чтобы выразить страдания, усталость и тревогу.

– Я сам возьмусь за это дело, – сказал он, – капитан де Жирар, я избавляю вас от ответственности. Как видите, я дежурный штаб-офицер сегодня.

Удобная минута, которой так ждала Розина, наконец, настала.

– Месье, – сказала она, вытаскивая бумажку из-за лифа, – вот записка к вам от отца Игнатуса.

Де Фавра вздрогнул, а лицо его стало задумчиво серьезно, пока он читал письмо.

– Капитан де Жирар, – сказал он, – держите ваших людей под ружьем, впредь до дальнейших распоряжений; удвойте число часовых и поставьте по второму караулу у каждых ворот. Потом, велите уланам полковника де Эгильона седлать лошадей и быть готовыми по первому приказанию, а начальнику конвоя – спешить своих людей. А вы, мадемуазель, потрудитесь следовать за мной.

Молодой человек отправился тотчас же исполнять данные ему инструкции, а Розина пошла за маркизом во дворец, в боковую дверь, по узкой лестнице и длинному коридору, увешанному с обеих сторон портретами французских царственных особ и, наконец, с трепещущим сердцем, введена была в собственные покои короля.

В соседней комнате послышались шаги, потом кашель, дверь отворилась и на минуту молодая крестьянка почти раскаялась, что взяла, на себя такое серьезное, непосильное дело.

«Кошка может смотреть на короля», говорит пословица, и впечатление, производимое монархом на животное, зависит, нам кажется, не столько от характера кошки, сколько от характера самого короля. Присутствие духа быстро возвратилось к Розине, когда, решившись поднять глаза, она очутилась лицом к лицу с представителем той славной, но злополучной династии, которая всегда, кажется, обращала против себя все выгоды своего положения и с такой благородной твердостью и терпением переносила свои невзгоды.

Людовик встал за богатое, выложенное перламутром и инкрустациями бюро, а Розина невольно подумала, что он гораздо более похож на лавочника, ожидающего покупателей, чем на короля Франции, удостаивающего принять своего подданного.

Волосы его были в беспорядке, руки грязны, одежда неряшлива, а лицо выражало нерешительность и нетерпение, смешанное с добродушием, что все вместе производило впечатление комичного смирения перед незаслуженной участью.

– Что вам угодно, маркиз? – спросил король довольно резко. – Мы заняты сегодня. Королева едет в Париж; она ждет меня в соседней комнате и нам некогда терять ни минуты.

Де Фавра сказал ему что-то шепотом, и лицо Людовика покрылось бледностью. Черты его приняли выражение тупого, безысходного страдания, которое принимается безропотно, от невозможности противодействовать ему. Какая разница между ним и маркизом – подданным и монархом! Один бьется яростно, как лев в клетке, другой – стоит ошеломленный, как баран на бойне. Как и всегда, в минуту тревоги и нерешимости, Людовик обратился к жене.

– Подите сюда, сударыня, – закричал он, – вы должны выслушать все это; я не могу действовать без вас – тут нечто поразительное, чудовищное, неслыханное, чему я отказываюсь верить.