Волчица
Шрифт:
Граф действительно подал мысль поставить впереди колону из прекраснейшей половины рода человеческого, для того, во-первых, чтобы парализовать действия солдата, во-вторых, если дело дойдет до кровопролития, возбудить еще большую ярость толпы.
Он засмеялся.
– Я посоветовал поставить вас впереди, – сказал он, – зная, что все равно нельзя удержать сзади. К тому же, Леони, я уверен, что это маленькое развлечение займет тебя лучше всякого бала или концерта. Я сказал им, что ты с удовольствием возьмешь на себя эту роль.
Леони бросила пытливый взгляд в красивое, изящное лицо графа. Что бы дала она, чтобы увидеть на нем хотя облачко, хотя малейшую тень беспокойства за ее безопасность, доказывающую привязанность к ней! Но нет, лицо его было спокойно, весело, равнодушно. Можно было подумать, что он заказывает обед или букет цветов, а не атаку на регулярные войска, которую должна была вести любимая им женщина.
– Вы можете положиться на меня, – сказала Леони, и голос ее дрогнул. – А… а если меня убьют, Арнольд, ты не забудешь меня, ты пожалеешь обо мне?
– Ба! Никого не убьют! Неужели я бы поставил тебя туда, где есть опасность? Еще будет время плакать, когда что-нибудь случится!
Леони вынуждена была довольствоваться этим слабым утешением, стараясь оправдать Монтарба его бессердечием вообще. – Я знаю, что ты всегда беспечен и за себя и за других, – возразила она более веселым тоном. – Я люблю твою храбрость, Арнольд, но она переходит у тебя за пределы благоразумия. Держу пари, что твои пистолеты не заряжены, а кофе не тронут.
– И выиграешь в обоих случаях, – засмеялся он. – Действительно, я совсем забыл о кофе; что же до пистолетов, то негодяев можно заставить повиноваться и незаряженными. Никто не может смотреть не моргнув в огнестрельное дуло. Что делать, Леони? Люди всегда люди – рабы страха.
– А женщины всегда женщины, – отвечала она тихо, – рабыни любви.
Леони перешла на его сторону стола, обхватила голову молодого человека обеими руками, запечатлела на лбу его долгий, страстный поцелуй и вышла из комнаты, прежде чем он успел сказать хоть слово.
Когда Монтарба снова принялся за писанье, по щеке его скатилась слеза, но не его слеза, хотя на мгновение сжалось и его сердце, при мысли как эта женщина тратит свою любовь на недостойный ее предмет, точно также как готова потратить всю свою жизнь на иллюзии, мечты, фантазии, на призрак общей свободы и несбыточного возрождения Франции.
В ум его закралось разъедающее сомнение: а что если и его собственные кумиры также бренны? Если самолюбие и тщеславие, которым он служил, окажутся глухи и немы в минуту испытания, как Ваал и Дагон древних оставались глухи к мольбам своих поклонников?
Однако, три часа спустя, Арнольд был уже на баррикадах – и никто в эту минуту не мог поспорить в твердости, решительности и быстроте распоряжений с гражданином Монтарба, бывшим пером Франции. Он снял кафтан, чтобы удобнее работать заступом, и весело обменивался шутками с санкюлотами, которых сменял на работе. Одного он учил заряжать ружье, другого – прикрываться во время прицела; добродушно подсмеивался над их военным искусством и с величайшим терпением делился собственными знаниями. Брустверы оказывались слишком низки, рвы – мелки, банкеты не достаточно широки. Все эти недостатки указывал Монтарба, заставляя тотчас же исправлять их.
– Да, этот знает свое дело, – говорили санкюлоты, провожая его восхищенными глазами. – Он с детства приучен к тому. Как ты родился башмачником, а я мясником, а вон Бонтан трубочистом, так и он родился аристократом. Их ничему больше и не учат, зато уж драться они умеют на славу. Драться они мастера.
– Да, и пить тоже, и веселиться.
– Ба! это мы сами умеем. Что скажете, приятели? Не уйти ли нам на часок, испробовать, что за вино такое у дядюшки горбуна? Теперь ведь даром. Спрашивай, чего хочешь, бери, что угодно и проси еще! Революция платит за все!
И молодчики отправились на достойное их дело – пить на счет горбатого бедняка-виноторговца – и с каждым выпитым стаканом все громче кричали о праве и справедливости, становились все нетерпимее к тирании, злоупотреблениям и притеснениям.
Подобные сцены разыгрывались во всех кварталах Парижа, где находили нужным организовать сопротивление регулярным войскам; и Монтарба, летая от одной баррикады к другой, руководил работами, прилагая все свое военное искусство и умение, достойные лучшего дела.
Волчица со своей стороны выполнила порученную ей роль со всей свойственной ей энергией и неустрашимостью, которыми и заслужила данное ей прозвище. Одетая по обыкновению в белое, с ярко-красным шарфом вокруг пояса, с пучком красных лент у ворота и красным знаменем в руке, она гордо расхаживала по рыбному рынку. Обитательницы его высыпали толпами, крича, жестикулируя, провозглашая, что ей стоит сказать слово, и они пойдут за нею на край света.
Тетушка Красная Шапка вывела более двух сотен своих торговок, с засученными рукавами, с развивающимися по плечам черными волосами, со сверкающими от водки и возбуждения глазами, требуя для себя и своих амазонок почетного поста впереди. Испитые, полупьяные оборванцы, одетые частью в женское платье, присоединились к этому войску, хотя и не слишком охотно принимались в его ряды, так как рыночные торговки (как они себя называли) отвергали с негодованием всякую мужскую помощь, гордясь своей женской исключительностью, своей собственной женской бесшабашностью.
Когда собралось достаточное число, Волчица сделала знак, что хочет говорить, и в одну минуту в мятежной толпе наступила глубокая тишина, тяжелая, зловещая, как затишье перед бурей. Ясный звучный голос Волчицы, казалось, рассекал безмолвный воздух, как молния рассекает тучу. – В отель де Виль! – сказала Леони, и последовавший за ее словами взрыв, донесся до половины дороги к Версалю. Крики, возгласы, повторялись, подхватывались, передавались из улиц в улицы, потрясая до основания здания столицы. Слыша их, ни один воинственный лавочник, торопливо влезая в свой мундир, задавал себе роковой вопрос: удастся ли ему самому снять этот мундир сегодня вечером или его снимет уже чужая рука? Плотину прорвало, и поток понесся неудержимо. У городской ратуши, отряд национальной гвардии, целиком, вместе с трехцветным знаменем, перешел на сторону черни. Разграбили хранившееся там оружие – и тот, кто пришел с пустыми руками, хватал первое, что попадалось под руку. Мечи и пики дюгескленов и монморанси очутились в руках мусорщиков и санкюлотов. Народ почувствовал свою силу и стал спрашивать себя, не такие ли же люди были эти дюгесклены и монморанси, ни лучше, ни храбрее его. Они только сражались за свою идею, как и народ теперь решил сражаться за свою.
Угрозы против королевской фамилии и, в особенности против королевы, конечно, не заставили себя ждать.
– А где же австриячка? – кричали торговки, – почему ее нет здесь? Покажите нам австриячку, чтобы мы могли высказать ей все, что у нас на душе. Ее место в Париже, ее место здесь дома!..
– Да, вон она! – воскликнул один из оборванцев, указывая на Леони, сходство которой с королевой никогда не было столь поразительно, как теперь, когда она стояла твердая и спокойная среди опасности и всеобщего возбуждения. – Если это не королева, так я никогда не видел ее. Смотрите, друзья, смотрите хорошенько, это Мария-Антуанетта!