Волчица
Шрифт:
И он опрокинулся назад – мертвый.
– Сам виноват, – проговорил сквозь зубы Сантерр, смягчаясь несколько, хотя и поздно.
– Долой аристократов! – закричало несколько голосов; но хорошо знакомый возглас не был подхвачен с обычной горячностью; на глазах многих санкюлотов блеснули слезы…
Даже цветущее лицо тетушки Красной Шапки покрылось бледностью.
– Славная, хорошая была девушка, – рассуждала про себя торговка, – и если бы только держать подальше от нее ее графчика, она бы всех нас заткнула за пояс… Еще не раз придется вам пожалеть о ней, да уж поздно. Да! Мы идем слишком скоро. Революция нравилась бы мне гораздо больше, если бы можно было видеть, где она окончится!
Глава тридцатая
В любимой гостиной королевы, наскоро устроена постель. Вытянувшись на спине, весь забинтованный и покрытый повязками, лежит на ней видный, красивый солдат – лежит неподвижно, только голова его поворачивается из стороны в сторону, да глаза следят за всеми движениями двух сиделок, неслышными шагами ступающих по ковру. Трудно решить, которая из двух искуснее, предупредительнее и усерднее в деле ухаживанья за больным, хотя знания обеих приобретены в весьма различных школах, так как одна – простая бретонская крестьянка, а другая королева Франции…
В первую минуту, когда Пьера Легро вынесли с опасного поста, защищаемого им с таким самоотверженным мужеством, казалось, что жизнь должна неминуемо отлететь от его израненного тела. Но необычайно крепкая, здоровая натура взяла свое. Едва успели остановить потерю крови, перевязав с десяток полученных им ран и дав подкрепляющее питье, как Пьер совершенно пришел в себя и выразил даже желание встать с постели, чтобы, не теряя времени, окончить бой с врагами своей государыни. Но королева опустила ему на лоб свою прекрасную руку и дала высочайшее повеление лежать смирно и спокойно.
– Опасность уже миновала, – сказала она со своей чарующей улыбкой. – Ты сумел отвратить ее в решительную минуту, а теперь ты должен думать об одной только Розине. Я приказываю тебе лежать спокойно и скорее поправляться.
Экипажи ждали уже у подъезда, национальная гвардия стояла под ружьем, готовая сопровождать Марию-Антуанетту, ее детей и мужа в Париж, не столько в виде почетной стражи, подобающей королевским особам, сколько в виде конвоя, приставленного к военнопленным. Королеве дан был только небольшой срок, чтобы сжечь кое-какие бумаги, захватить два-три колечка или медальона, дорогие безделушки, в которых сказывается история женского сердца, – и, несмотря на этот краткий срок, она нашла еще время перевязать раны своего преданного слуги, успокоить и утешить его перепуганную жену и позаботиться об участи обоих.
Пьер задремал, закрыв глаза от изнеможения, а королева отвела Розину в оконную нишу и вручила ей запечатанный пакет.
– Ты останешься здесь, дитя мое, после нашего отъезда, – сказала она. – У меня еще хватит влияния, чтобы добиться этой милости у тех, в чьих руках теперь вся власть. Нет, тебе нельзя ехать со мной; Пьер должен оставаться здесь, по меньшей мере, две недели, а твое место – возле него!
Розина обернулась нерешительно в сторону раненого. Если большая половина ее сердца бесспорно принадлежала мужу, то во всяком случае, не малая часть его была неразрывно связана с этой чудной женщиной, находящей участие и для нее, среди собственной, великой скорби, – нужной, внимательной, всегда заботливой для других и забывающей о себе.
– Когда он поправится, – продолжала королева, – ты передашь ему письмо. Я написала его к своим друзьям в Австрии и Пьер должен собственноручно доставить его туда. Ты будешь сопровождать его. Присутствие жены отвлечет подозрения, и вас пропустят через границу, тогда как его одного, вероятно, задержали бы и вернули в Париж. Ты увидишь мою родину, Розина, и мой добрый народ!..
Королева замолчала. Взор ее точно унесся вдаль, вместе с сердцем, на берега Дуная, в веселую, милую сердцу столицу, с ее честными, немецкими физиономиями, дружеским приветом и искренним, грубым говором ее родной страны. Ради любви к мужу и детям, ради преданности новому отечеству, королева хвалилась нередко, что забыла свою национальность, свой родной язык; но теперь… о! как она помнила их теперь! Если бы она не покидала своей родины! Если бы она могла очутиться там опять, среди своих соотечественников, голубоглазых, широкоплечих германцев, умеющих отстаивать свои права без ненависти, обвинять, не оскорбляя, и карать без жестокости. Каких-нибудь пятьдесят тысяч этих германцев могли бы спасти ее и теперь!.. Но нет! Это лишь мечты. Она сама должна бороться за себя, за мужа, за детей. О, как охотно она отдала бы за них свою жизнь и умерла бы безвинно и безропотно, побежденная, но не униженная!.. А пока, нужно позаботиться о своих скромных друзьях. В пакете, переданном Розине, были деньги и драгоценности на сумму достаточную, чтобы обеспечить их на всю жизнь. В письме Мария-Антуанетта выражала настоятельное желание, чтобы ни Пьеру, ни Розине не позволяли вернуться во Францию, пока не успокоятся смуты, пока призрак Свободы не перестанет разгуливать по улицам Парижа в красной шапке и с окровавленным ножом в руках. Она писала в сильных, кратких и вместе с тем грациозных выражениях. Слова ее дышали решимостью и самообладанием, почерк был смел, тверд и ясен, как и ее ум. Читая письмо, невозможно было подумать, что оно написано рукой свергнутой королевы, самая жизнь которой висит на волоске.
Да, есть геройство выше обыкновенного, активного чувства – геройство выносливости и терпения, достойное гораздо большего удивления, в особенности, когда встречается в той половине человеческого рода, которую мы, мужчины, привыкли считать так мало приспособленной для опасностей, трудов и лишений. А между тем, если мы внимательнее посмотрим на жизнь в ее повседневных явлениях, если вспомним о наших матерях, которые дали нам жизнь, о женах, которых мы любили, и забывали, и обманывали, о безгранично преданных сердцах, которые мы оскорбляли и попирали ногами намеренно и ненамеренно, – мы удивимся, что бремя, несомое женщиной с такой готовностью и нередко с лицемерием, поистине достойным уважения, что бремя это неизмеримо тяжелее и нестерпимее нашего.
Женщина не хочет или не может подобно нам отбросить на время свою ношу, чтобы потом, после сна и отдыха, с новыми силами поднять ее на плечи. Она ни на минуту не распустит ремней, не дает себе ни передышки, ни отдыха, и может быть потому, что плечи ее слишком узки, несет тяжесть слишком близко к сердцу.
Многие спотыкались и падали под бременем тяжелой, непосильной ноши; но немногие – ни одна, может быть – не шла под ней так бодро и величаво как Мария-Антуанетта.
Слезы быстро и неудержимо падали из глаз Розины, пока она целовала дорогие руки, дававшие ей счастье и спокойствие всей жизни.
– О, Ваше Величество, – рыдала она. – Дорогая моя государыня, я не могу… не могу оставить вас. Я чувствую, что никогда больше не увижусь с вами.
– Не надо так говорить, дитя мое, – отвечала королева. – Мы обе с тобой верующие и должны надеяться на встречу в другом, лучшем мире.
– Но до этого так далеко, – возразила Розина, – так долго ждать!
В ясных глазах Марии-Антуанетты снова появился тот задумчивый, грустный оттенок, который так часто туманил их теперь.
– Может быть ближе, чем нам кажется, – проговорила она; – но, сколько бы ни было – одна миля или сто, шесть дней или шестьдесят лет – каждый удар маятника, каждый сделанный нами шаг, приближает нас к концу. Но ты молода и хороша, Розина, – добавила она веселее, – и добра, а это главное. Ты будешь еще счастлива и в этом мире.
– А вы, Ваше Величество?
– У меня свой долг. Лучше родиться крестьянкой, чем королевой, но не от нас зависит выбирать себе положение. Поверь, дитя мое, что я не покинула бы своего поста, если бы и могла. Лотарингцы всегда были храбры и неустрашимы, как мужчины, так и женщины. Нас могут победить, но не запугать; а потом… потом, Розина, я никогда не соглашусь оставить тех, кого люблю. Боже мой! Что я говорю? Даже теперь, в эту самую минуту, я должна расстаться с тобой, хотя и горячо люблю тебя. Да благословит тебя Пресвятая Дева, заступница наша, и все святые! Дорогая моя, ты была мне добрым, преданным другом.