Волчий Сват
Шрифт:
Когда Перфишке надоедало злить Мухтара, он брал удочку из тех, что по какой-либо причине не глянулись Якову Фомичу, и, распустив леску, насаживал на крючок-проглотушку умятый в пальцах шарик хлеба. Эту удочку он забрасывал в загородку, где мирно вели свою куриную жизнь пеструшки, и ждал, когда одна из них позарится на его наживку. Курица, конечно, по своей доверчивости склевывала то, что ей подкидывал Перфишка, и тут он ее, словно рыбину, подсекал. Она билась точно так, как это был бы лещ или сазан, а Перфишка хохотал. Когда же ему надоедало это занятие, он перочинным ножичком обрезал леску, и курица долго потом перхала с крючком в горле, пока это не замечала мать, и ее, сердечную, отлавливал отец и разом
Ежели же Перфишка оставлял кур в покое, он влек себя на другое зловредство. Брал отцову бердану и отправлялся на Гнилую протоку. Там сроду утки с утятами плавали. И он, стервец, выцеливал именно мать, чтобы осиротить трогательно-беспомощных малышей.
Честно говоря, самой сокровенной мечтой Клюхи было: что бы вот так явился бы в лесхоз какой-нибудь добрый молодец да набил бы морду за все охальное, что сотворил за последнее время этот зловредец Перфишка. Чтобы все увидели, что он, в сущности, овца против молодца.
Но такого молодца лесхоз не прельщал, потому и боговал в нем этот чертов Перфишка – «вожный парнишка», как о нем соскладушничал дед Протас Фадеич Тихолазов – известный частушечник и пересмешник.
Второй же, если повести счет мечтам Клюхи, была такая. Вот вырастит он сам, сил поднаберется, в кулачной науке поднатореет и тогда вызовет «на любка», то есть на прилюдную драку без последующего зла, Перфишку. И конечно же одолеет без особого труда, великодушно простив его за все ранее содеянные грехи и прегрешения.
В ту пору, когда Яков Фомич рыбачил, а Перфишка, простонародно говоря, хотя и небезобидно, но шалыганил, Фаина-Клара этак патентованно скучала.
– И ни на чего-то мои глаза не глядят! – причитала она, жалясь сестре на свою пресную жизнь. – У него на уме, – намекала Фаина на мужа, – работа да рыбалка, а на третьей «рэ» его уже не хватает.
– На какое же? – любопытничала мать.
– На развлечение. Потому и сохну-вяну я с ним, как цветок, который поливать забывают.
Если честно, у Кикилии Якимовны, конечно, тоже жизнь, как она считает, если и сложилась, то в пирамиду из кизяков. Именно так летуче сказал об этом Денис Власич. Ох и умный он человек! А какой мужчина! Картинка да и только! Одни усы невиданной красы! Но, как частушничает дед Протас, «строга межа до первого дележа». Окажись Денис Власич, скажем, в роли супружца, еще неизвестно, как себя повел бы. Ведь слухи-то не дохнут с голодухи: все новыми прознаниями полнятся. Говорят, что от Вычужанина три жены сбежали, даже своего добрачного шмутья не захватив.
Словом, кордонная жизнь об ту пору, о которой пойдет речь, была наэлектризована, как шерсть на загривке у кошки, только тронь – искрами забрызжется.
В то же время, когда взрослые хмелинно вызревали всяк для своей глупости и бездумного поступка, Клюха то и дело уличал себя в наивной простоватости. Ему постоянно казалось, что все его дурят, а то и откровенно потешаются над ним. Потому старался меньше попадаться на глаза равно как и родителям, так и гостям, и большую часть бездонного летнего времени проводил в лесу, метя своим вниманием то, что взрослыми наверняка не было бы даже замечено.
Например, – днем-то! – нашел он гнилушу. По запаху. А когда сунул ее за пазуху и там притенил так, чтобы создались сумерки, то увидел то самое свечение, которое по ночам рождает в душе страх и благоговение.
Неожиданно напоролся он и на легушачий инкубатор – маленькое высыхающее озерко, в котором можно было проследить, как головастики превращаются в лягушат. Правда, мелконьких, как бородавки на лице тетки Флахи, сестры отца, у которой во время учебы в хуторе квартирует Клюха.
Совершил бы Колька и еще какое-нибудь
И в это самое время до слуха всех троих донесся голос Якова Фомича, явно не вовремя возвратившегося с рыбалки. Он кликал Фаину чужеватым именем Клара. Причем был совсем недалеко от того места, где затаенно прижухли Фаина и Перфишка. Клюха же не чувствовал себя в чем-то виноватым, потому едва сдержал в себе порыв, чтобы, вроде бы не видя этих двоих, откликнуться на зов Якова Фомича, чем и обнаружить уединившихся тут бессовестников.
– Черт его надирает! – злобно прошептала Фаина, и Клюха разом отмел желание обнаружить тетку и Перфишку, потому как порешил, что последующие события будут куда интереснее простого скандала, который, можно предположить, окончится обыкновенным спешным отъездом кого-то из гостей, и все.
– Ну хрен с ним! – неожиданно по-мужчински выругалась Фаина и, коленями прихватив голову Перфишки, повалилась на спину, бессовестно раскидав в разные стороны ноги.
– Может, дальше уйдем? – мятым голосом произнес Перфишка.
– Эх ты, хлёбаль! – все так же грубовато проговорила Фаина. – Ты еще задницу спрячь, чтобы оса не ужалила.
Будь Яков Фомич попрытче, он бы застал их на самом интересном месте. А то, что так зовется это место, Клюха уже знал. Еще в прошлом году видел он, как приехавший к ним на побывную прилучку какой-то многоюродный его брат-морячок распял под кустом калины немую девку Вареху, которую до этого, ходила молва, потыкивал сам лесничий Пантелеймон Филантьевич Когочкин, за что был прилюдно страмочен женой, неизвестно как вынюхавшей грехопадение своего супруга. Вареха же, когда ей с помощью жестов бабы попытались учинить допрос, показала им долокотную мужскую дразнилку, отчего они, плюясь, тут же отлипли. Когда же она, вослед им, стала еще что-то демонстрировать, а случившийся рядом учитель Павел Локтионыч попытался уточнить, показывает ли она, что в пруду, на берегу которого их застали, воды по колено, то неожиданно нарвался на перевод деда Протаса.
– Это она говорит, – произнес он, – что у Когочкина хрен ниже колен.
Нынешний интерес был у Клюхи уже взрослее прошлолетошнего. Потому – одновременно – Колька желал в деталях досмотреть, как это все между женщиной и мужчиной происходит, хотя скачковатые ерзанья Перфишки не сочетались с бревновым лежанием Фаины, тем более что ее слоново-толстые ноги, кажется, не располагали к бездумно-безудержанной похотной гонке; с другой же стороны, Клюха все же страсть как хотел, чтобы этих двоих застал за срамной утехой Яков Фомич, который все еще бродил по лесу, метя голосом то одну уремность, то другую. И все «Кларал», словно каркал. А потом и «Фаинить» начал. Но ни на какое из этих имен не получал отклика.
И вдруг Клюха злорадно заметил, что Фаина с Перфишкой, который неожиданно поймал менее трусливый ритм, доерзались до муравейника и теперь тетка – задницей – давила этих зловредцев. А они наверняка кусали ее своими железными челюстями.
Кстати, Клюха почему-то изо всех тварей, которые обретались в лесу, страсть как не любил муравьев, может, все же оттого, что отец часто ставил их в пример. «Вон, гляди, – говорил, – сам с комариный чох, а несет в десять раз больше, чем весит. А ты во какой выдолдился, но и соломинка тебе важк'a».