Волчья хватка. Волчья хватка?2 (сборник)
Шрифт:
Ражному хватило короткого ослабления, чтобы загнать два пальца к своему горлу – воздух в легкие пошел живее, хотя для каждого поверхностного вдоха приходилось с силой давить на череп противника. Потом он почувствовал под удивительно тонкой кожей на голове толстый кровеносный сосуд, чуть продвинул пальцы еще и передавил его.
«Сейчас у тебя начнет неметь левая сторона лица», – словно бы предупредил он: язык движений и действий араксов был иногда выразительнее, чем речь.
«Ничего, я потерплю», – сохраняя
Голова Ражного оказалась вздернутой вверх, шейные позвонки от перелома спасали многослойные перевитые мышцы, напряженные до деревянной твердости. Он мог видеть только верхушки деревьев и небо: от недостатка кислорода в глазах темнело, и чудилось, над Урочищем уже вечер. Нависший на ветвях снег постепенно растаял и весенней капелью опал на землю. Дважды вновь проглядывало мутное солнце и даже грело правый висок, подсушенная листва, сбитая ветром, летела теперь медленнее и доставала ристалища. К вечеру действительно потеплело, и, наверное, на земле, пусть на недолгое время, все-таки расцвел портулак…
Когда на самом деле стемнело, Скиф наконец прекратил усиливать давление и, окаменевший, раскаленный, замер, ожидая, когда скованный, обездвиженный противник произнесет:
– Довольно.
Ражный молчал. Вести далее поединок не имело смысла и разумнее было бы сказать это слово, точнее, выдавить его из себя, поскольку язык от перенапряжения, кажется, давно рассосался и не существовал.
Но в роду Ражных никогда не говорили этого слова, и не ему начинать. Пока еще можно стоять на ногах и дышать один раз в пять минут – надо стоять…
В любой момент инок мог воспользоваться состоянием Правила и в буквальном смысле задавить соперника; он не делал этого, ждал, когда Ражный заговорит.
С темнотой постепенно растащило тучи, и когда на небе заискрились звезды, двоящиеся то ли от утомленного зрения и недостатка воздуха, то ли от слез, Ражный ощутил присутствие рядом третьего. А третий в поединках араксов был лишним. Даже хозяин Урочища не имел права приближаться к ристалищу, пока не закончится схватка.
Этот третий приближался бесшумно и незримо, однако его выдавало бордовое, с красными сполохами свечение: Ражный находился в состоянии «полета нетопыря» с того момента, когда Скиф окончательно сковал его кандалами рук.
Теперь было время парить чувствами над землей…
То, что это не человек, а зверь, он понял в тот миг, когда услышал с правой стороны тихий, злобный рык. Ражный не мог видеть волка, но слишком хорошо знал, что последует за этим: зверь распалял себя и готовился к прыжку.
– Не смей, – просипел он сквозь зубы.
Скиф отреагировал мгновенно, сдавил головой горло и вообще перекрыл дыхание. Волчий хищный рык стал напоминать собственный голос Ражного. Должно быть, Молчун сейчас чуть присел на передних лапах, а задние напружинил, чтобы метнуть тело вперед.
– Не подходи, не делай этого, – хотел сказать он, но получилось некое клокочущее бухтение.
И тут инок резко ослабил объятия, затем с трудом, будто цепи снимал, расцепил руки и отскочил на два шага.
– Ты сказал – довольно? – хрипло спросил он.
Ражный вздохнул, голова закружилась от переизбытка кислорода.
– Я сказал – довольно, – подтвердил он, озираясь: Молчуна не было…
– Показалось, ослышался, – признался Скиф, едва владея речью.
– Я вроде тоже… Ослышался.
– Что – тоже? – выплевывая слова, как боль, спросил тот. – Признаешь мою победу?
– Да, твоя взяла…
Скиф сразу же убрел с ристалища и лег на землю. А Ражный выдрал ноги, утонувшие в сырой земле, сделал несколько шагов вправо – туда, где стоял волк, – позвал хрипло, разминая деревянный язык:
– Молчун?.. Ты где? Зачем пришел?
В ответ лишь шуршали незримые, падающие с деревьев листья…
Он склонился, ощупал землю – снег давно растаял, и следов на земле не оставалось…
По традиции побежденный обязан был, передав Поруку, немедленно уйти с ристалища и не задерживаться в Урочище; оно сейчас всецело принадлежало победителю, и никто не должен видеть, как будет он торжествовать, радоваться, воздавать благодарение земляному ковру, деревьям, небу и солнцу. Искреннее проявление чувств аракса, а тем более старого инока – таинство, интимное действо, запретное для чужого глаза.
Ражный не сходил с ристалища, ожидая, когда Скиф отлежится и спросит Поруку, разве что обошел его по кругу, вглядываясь в темноту – не сверкнет ли в темноте волчий взгляд…
Прошло около получаса – инок лежал, раскинув руки и оставаясь неподвижным. Конечно, то, что он сделал в братании, то, что выдержал многочасовой блокирующий жим, вряд ли кто смог бы сделать. И его смертельная усталость естественна… Однако начало уже светать, а Скиф так и не встал хотя бы о Поруке спросить. Не сходя с ристалища, Ражный приблизился к нему и лишь сейчас заметил состояние инока: он тяжело ворочал головой, тихо мычал и скрипел зубами, что никак не вязалось с победителем.
– Скиф? – окликнул он. – Тебе плохо, Скиф?
Тот перевернулся на живот, примолк, затаился, лишь руки медленно царапали, сжимая в кулаки подстилку из дубовых листьев. Он мог надорваться, мог от перенапряжения лопнуть легочный сосуд, могло открыться внутреннее кровотечение, но гордость победителя не позволяла обратиться за помощью к поверженному противнику…
Ражный подошел вплотную, присел в изголовье:
– Что с тобой, Скиф?
Он перестал грабить пальцами землю, замер с полными кулаками, и послышался негромкий, сдавленный смех.