Волчья Лапа

Вяли Хейно

— Я не сдрейфил! — объявил он озлобленно. — Я видел все с самого начала. Один раз я даже стоял так близко позади Мати, что мог врезать ему по шее. Я уже думал, что приду тебе на помощь или позову ребят. Но потом посмотрел, как ты там психовал, и у меня родилась другая идея. Потому что ты гордый, Волчья Лапа, слишком гордый и самоуверенный, и считаешь, что ты всегда прав. И хочешь быть лучше других. Вот тут-то мне и пришла мысль, что так тебе и надо. Будь еще после этого гордым! Именно поэтому, Волчья Лапа, я и не пришел тебе на помощь.

— Тогда ты негодяй! — с отвращением сказал

Волчья Лапа, оборачиваясь. — Негодяй и подлец!

— Ага — теперь тебя проняло! — хрипло произнес Луи.

Это были те же самые слова, которые злорадно сказал Волчьей Лапе во время боя констеблев Мати. Но в устах Луи они прозвучали во сто крат горше и сразу же вызвали в глазах слезы. — Теперь ты ругаешь меня? Ругай! Ругай! Но задирать нос, ты, сопляк, больше не будешь!

— Замолчи наконец! — крикнул Волчья Лапа со слезами в голосе и отошел от Луи подальше. Тот усмехнулся ему вслед, но тут же помрачнел и вздохнул.

Их позвали.

Красномураш, Раймонд и Рогатка ждали их в крепости. У всех троих были одинаково озабоченные, сосредоточенные лица. Они не спешили со своим приговором. Глядя на обвиняемых, они как бы еще взвешивали.

Луи взирал на трех судей исподлобья и нервно усмехался в полрта. Волчья Лапа стоял, вытянув руки по швам, но понурившись.

— Встать! — скомандовал Красномураш, хотя все и без того стояли. — Объявляю приговор полевого суда.

Бумаги с приговором не было. Красномураш произносил его просто наизусть. Сначала вполголоса и подыскивая слова, но обретая уверенность, громко и вдохновенно.

— Приговор полевого суда Красных муравьев… по делу… Красных муравьев Волчьей Лапы и Луи.

Параграф первый.

Член отряда Красных муравьев Волчья Лапа во время своего дозора позволил противнику захватить флаг Красных муравьев… потому что он не защищал его как полагается, поскольку не оставил себе в крепости подчаска, а ведь тот мог бы отнести своим сообщение об атаке противника, но Волчья Лапа хотел отличиться и не думал о знамени. Поэтому Волчья Лапа приговаривается к смерти, и его следует расстрелять у крепостной стены из рогатки с шести шагов. Стрелять следует хорошими сосновыми шишками и целиться в грудь, и стрелять так, чтобы было достаточно больно, но не слишком. И если в него попадут и он упадает, значит, убит. И это пусть будет уроком, что знамя — не носовой платок, ибо знамя надо защищать не щадя своей жизни.

Параграф второй.

Красный муравей Луи приговаривается к смерти таким же образом, потому что он не пришел на помощь Волчьей Лапе, хотя и знал, что Волчья Лапа один против врагов и в беде. И своим он пришел сообщить лишь тогда, когда все было кончено, и это дело следовало бы еще расследовать, только это больше не имеет смысла, потому что Луи уже трус, что является самым большим позором. А от труса нельзя требовать, чтобы он соблюдал закон отряда, который гласит, что Красные муравьи держатся вместе, как муравьи, всегда и несмотря ни на что.

Параграф третий.

Приговор полевого суда Красных муравьев следует немедленно привести в исполнение. Расстрелянные Красные муравьи — больше не Красные муравьи, потому что они изгоняются из отряда. Никакого помилования

не будет.

Параграф четвертый.

Расстреливающий определяется жребием.

Это все.

Приговоренные к смерти смотрели в землю. Лицо у Волчьей Лапы было бледное, веки покраснели. Луи кусал губы, пока не сказал:

— Я виноват, но я не трус.

Смертельно серьезные Красные муравьи не ответили ему. Они конались на запасном древке.

— Я не трус! — упрямствовал Луи.

Жребий определил в стрелки Раймонда.

— Приговоренные к смертной казни — к стене! — скомандовал атаман.

— Я не трус! — гневно утверждал Луи.

Красномураш отмерил предусмотренные приговором шесть шагов.

Вооружившись рогаткой и шишками, Раймонд занял свое место.

— Смирно! — скомандовал атаман.

— Ха! — воскликнул Луи победно. — А как же будет с крышей? Я ведь тоже в доле!

— Был, Луи! А больше не в доле! — ответил Рогатка.

— Известное дело! Теперь расстреляете и выгоните из отряда.

— Раймонд, труса расстреляй первым! — с презрением приказал атаман.

— Я же говорю, что я не трус, — гневался Луи. — Это была месть, а вовсе не трусость.

— Стой смирно, Луи, трус и торговец! — сурово потребовал атаман. — Стой смирно и молчи в последнюю минуту. Огонь!

Раймонд поднял рогатку. Он не был сентиментальным, этот Раймонд, но он все еще находился под впечатлением возвышенной суровости судопроизводства. Может быть, во время этого необыкновенного и неумелого судопроизводства он впервые ощутил великий смысл человеческой жизни — нечто большее, чем сытый желудок и охота за сентами. И почему-то Раймонд вдруг почувствовал, что до сих пор он жил как-то легко и слепо и вообще бессмысленно, и даже, может быть, неверно. Потому что разве мало он отрекался от себя за бутерброды, которыми угощал его Луи, или за тарелку супа, съеденную в кухне у Луи?! Разве все это мало мучило его в последнее время! Но тяжкие и неопределенные мысли обрели теперь вдруг в душе четкие и ясные контуры, и глухой голос Луи, стоящего у стены, вызвал неожиданный взрыв ненависти к нему.

Раймонд поднял рогатку. Он целился хладнокровно, медленно сдвигая рогатку вверх-вниз, правее, левее… Он натянул резинки и увидел через развилку рогатки испуганные глаза Луи и искривленное лицо. Это лицо и пугливая ссутулившаяся фигура еще больше обозлили Раймонда. Он сжал зубы и натянул резинки насколько смог.

Луи вскрикнул душераздирающе и схватился за грудь двумя руками. Он подпрыгивал от боли, пока не вспомнил правила расстрела. И трагически закинув руки на голову, он бросился на землю.

— Раймонд! — предупредил атаман. — В приговоре сказано, как расстреливать! Огонь по Волчьей Лапе!

Раймонд помнил слова приговора: чтобы было достаточно больно, но не слишком! Сейчас он — слыша сдавленные всхлипывания Луи — немного сожалел о своей вспыльчивости. Но он был справедлив, и чувство справедливости не позволяло ему делать различие, если обоим вынесен одинаковый приговор. Он лишь уберег Волчью Лапу от долгого издевательского прицеливания.

Волчья Лапа вздрогнул, но не подал голоса. И продолжал стоять.