Волчья шкура

Леберт Ганс

Матрос брел по деревне. Даже скотина в хлевах беспокоилась, фырчала, сопела, рвалась с цепи. Он это слышал и слышал шуршание соломы в черноте скотных дворов. А в небе, над разорванными теплим ветром тучами, плыла луна (наконец-то полная луна!), и деревня была вся в черных и серых пятнах — мозаика из талого снега и черной грязи.

Продолжая свой путь, матрос шел мимо «Грозди». Освещенные окна отражались в лужах. Внутри уже, видимо, собрались завсегдатаи, их возбужденные голоса были слышны даже на улице — и снова луна, и ничего, кроме журчания полой

воды; луна — расплывчатое пятнышко, то темное, то светлое в уходящих тучах, что плыли по ветру, как льдины по реке. Матрос шел и шел. Трубы черными кольями вонзались в небесный ледоход. Матрос подумал: эти тучи спешат вдаль. И тут же столкнулся с фрейлейн Якоби.

Она прижала руку к сердцу.

— Ох, как я испугалась, — хрипло проговорила она.

Он узнал ее по голосу, но что-то в этом голосе показалось ему странным. Он спросил:

— Разве вы меня не видели?

— Не знаю. Хотя… Я видела вас, но…

А он:

— Вы плачете!

— С чего вы взяли? (Она отвернулась.) Как вы могли это разглядеть впотьмах?

На каком-то из дальних дворов замычала корова. Матрос глянул в направлении, откуда донеслось жалобное мычание.

А потом:

— Я слышу по вашему голосу.

А она:

— Ах, вот как! Ну, значит, вы ослышались.

— Я слышу даже, как растет трава!

— Среди зимы?

— Да. Она растет всегда. В один прекрасный день все зарастет травой, и это хорошо.

Учительница взглянула на него. Он заметил, что голова у нее не покрыта. Ее светлые волосы развевались на ветру и в лунном свете казались белыми.

— Да, — сказала она. — Вы правы. Она растет всегда. И над нами когда-нибудь вырастет трава. И никто нас не отыщет под этой травою. Она будет зеленеть, а нас словно никогда и не было.

Матрос медленно и осторожно погладил руку фрейлейн Якоби и этим движением все-таки слегка оттеснил ее в сторону. Он видел мерцающий свет в ее влажных глазах и чувствовал, что она дрожит в своем пальтишке.

— Жаль, — сказал он печально. — Все-таки жаль. — И устремил взгляд куда-то мимо нее, в бессонную ночь. А потом: — Вы ведь поняли меня, правда? Поняли, что сейчас лучше всего идти дальше?

Он отпустил ее локоть, повернулся и вправду пошел дальше, не оглядываясь, только слышал ее усталые, шлепающие шаги, все больше от него удалявшиеся. Дойдя до церкви, матрос тяжело поднялся по ступенькам на кладбище. И вдруг все в нем словно бы перевернулось, и он почувствовал, что вся его жизнь теперь пойдет по-другому. Он медленно прошел по галерее к мертвецкой. Кругом на горах зашипели леса, что-то закричали ему осипшими голосами. Стараясь понять этот зов, он прислушался. Ничего, лишь затихающая вдали барабанная дробь, и все. Перед ним на крюке, вбитом в дверной косяк, болтался клочок какой-то ткани.

— Он и сидел как раз, где ты сейчас сидишь.

Пунц широко раскрыл свои остекленелые глаза.

— Вот тут, под часами, — сказал Хабихт. — Тут он и сидел. Припоминаешь? А незадолго до семи встал и ушел.

Они

пребывали в довольно-таки мрачном настроении: Хабихт, помощник лесничего Штраус и Пунц Винцент. И Хабихт говорил об Айстрахе, не о «зебре» — о «зебре» они намеренно умалчивали.

А Хабихт:

— Без двенадцати или без тринадцати семь…

А Штраус:

— Ну а дальше-то что?

— …он ушел. А сколько ему надо было времени, чтобы дойти до кирпичного завода? Полчаса, уж никак не больше.

Часы тикали над головой Пунца Винцента.

Помощник лесничего ухмыльнулся, сверкнув золотыми зубами, и сказал:

— Ну и что? Это уже дело оконченное.

— Я тут кое-что обмозговал, — сказал Хабихт.

Пунц с угрожающим видом перегнулся через стол.

— Это калеке-то полчаса? — переспросил он. — Старому-то хрычу? Да он бы и за час туда не дотащился. Понимаешь? У него и ревматизм был и подагра!

Вахмистр Хабихт угрюмо покачал головой.

— Цоттер ведь встретил его на полдороге. Как раз было семь, — сказал он.

— Иди ты со своим Цоттером! Мало ли что он говорит! — сказал Пунц Винцент.

Хабихт бросил на него быстрый взгляд. Глаза его вдруг стали черными и колючими. Он сказал:

— Тебе ведь тогда еще плохо стало, припоминаешь? Ты добрых полчаса просидел в сортире.

У Штрауса ухмылка застыла под носом, и два его золотых зуба, казалось, снаружи прилипли к губе.

Пунц Винцент повернулся к стойке.

— Розль! — крикнул он. — Неси четвертушку красного! — А потом: — Еще бы не помнить! Так живот прихватило, умирать буду — не забуду. Черт бы все побрал! Ну и пронесло ж меня тогда! Даже вспомнить страшно! А Хабергейер с Шобером ходили смотреть, не помер ли я!

Он разразился громовым хохотом, те двое к нему присоединились.

— Хабергейер, — проговорил Хабихт сквозь смех, — Хабергейер следил за тобой. А что он тебе сказал?

Пунц (вдруг сощурив глаза):

— Ты что ж, думаешь, так я тебе слово в слово все и повторю? С тех пор худо-бедно месяц прошел! Тут не упомнишь! Поторапливайся, сказал, мы, мол, тебя дожидаемся.

Кельнерша принесла вино и поставила стакан перед Пунцем. Он взял его и тут же опрокинул на стол. Кроваво-красная лужа растеклась по скатерти.

— Ой! — Кельнерша (окосев от злости) схватила тряпку и ликвидировала это безобразие.

Пунц убрал со стола свою лапищу и больше не шевелился. У помощника лесничего золотые зубы снаружи липли к губе.

А Хабихт (внезапно поднявшись):

— Минуточку!

Он прошел мимо стойки и вышел за дверь. Помощник лесничего проводил его взглядом, Пунц нет. Кельнерша тоже исчезла.

— Что это с ним сегодня? — спросил Штраус.

Ветер яростно бился в окна. На стене над тирольской шляпой Пунца тикали часы. Половина десятого. Одна из двух стрелок указывала вниз.

А Штраус:

— Какая муха его укусила?

Пунц пожал плечами и взглянул на стол. Стекла дребезжали под натиском ветра, а стрелки медленно ползли дальше.