Волчья шкура

Леберт Ганс

Наконец дверь снова открылась. Но вошел не Хабихт, а Герта с Укрутником. Запахло отхожим местом; Укрутник пропустил Герту вперед и при этой оказии крепко ущипнул ее в зад.

Она взвизгнула, отскочила, а так как он сиганул было за нею, укрылась за стойкой.

— Белого или красного? — спросила она.

— Белого.

Она доверху налила два стакана и протянула ему. Он взял их и огляделся.

— Иди вон в тот уголок. — И Герта указала на столик в углу у самой двери.

— Очень надо! — сказал Укрутник. — Там же этот всегда сидит. — И все-таки отнес туда стаканы.

Герта подошла и вытерла об Укрутника свои влажные руки.

— Очень уж ты чувствительный.

— Конечно! — ответил он. — Конечно. А ты не знала?

С хохотом

они уселись на скамье. В этот момент вернулся вахмистр Хабихт. Он прошел мимо них через всю залу и сел на прежнее место. Поставил локти на стол и уронил голову на руки.

— Что-нибудь случилось? — спросил помощник лесничего Штраус.

— Розль! — рявкнул Пунц Винцент. — В чем дело?

— А что должно было случиться? — проговорил Хабихт, не поднимая головы.

— Ясное дело, ему выпить охота, — сказал Укрутник.

— Розль, — вибрирующим от смеха голосом крикнула Герта.

— Ничего не случилось, — сказал Хабихт, — просто я размышляю.

Дверь мертвецкой опять стояла открытой. Старик Клейнерт запер ее, когда прозвонили к ранней обедне, но матрос ее открыл (и крепко держал, чтобы она не хлопала на ветру); он заглянул в пустой гроб, в смоляно-черную пустоту, откуда на него пахнуло затхлостью, а ветер трепал ему волосы, так как матрос снял шапку.

Итак, ты покинул этот мир, думал он. И мир пуст, точно старый ящик. И буря поднялась, налетела на этот мир, так что он завыл, как корабельная сирена перед отплытием. (Порыв ветра, черный под серебром небесного ледохода, черный от влаги, черный от раскисшей земли и промокших лесов, черный от беременных дождем морских просторов, траурно-почернелый от моря качающихся вершин, порыв ветра ударился о церковную стену, вскочил на нее, взлетел на башню, прочно вогнанную в небесный ледоход, перемахнул на скат крыши, потом на конек и там с воплем перекувырнулся. Реквием! Мертвецкая наполнилась гудом, клочок черной ткани забился на ветру. У матроса волосы встали дыбом, дверь рвало из рук. Началось! Потому что мера переполнилась! Какая пустота! Потому что тебя не хотели больше терпеть на этом свете, не хотели терпеть из-за того, что ты всю жизнь шел к своей цели, цели такой далекой, нет, такой близкой, что ее уже никто не видит. Конечно! Полет на Луну, да! Полет на Марс, да! Можно лопнуть от важности! И взлететь на воздух! Да! Но искать свою цель в совсем другом направлении запрещено. Тот, кто на это отважится, будет расстрелян!.. О Свобода! Слово! Разжеванное, выхолощенное! Оно на языке у каждого пройдохи, и он плюется им направо и налево! Это слово слизью стекает по нашим лицам! Нас с самого рождения заплевывают им! Но свобода, как таковая? Где она осталась? Я не чувствую ее вкуса в слюне, которой заплевали мне рот! Я знаю только: кто страдает от голода — говорит о еде, а о свободе говорит тот, кто давно забыл, что она такое. Но ты ее не забыл, и ты обладал ею! Она достояние всех отверженных! Она должна быть нашим общим достоянием! Потому что мы все отверженные! Не думать об этом! Лучше тепло! Лучше ложь! Укрыться за посредственностью и целесообразностью! Но вдруг появляешься Тыи идешь своей дорогой! И присваиваешь себе свободу! Свободу быть нецелесообразным! И воруешь! Крадешь курицу! Крадешь кролика! У добропорядочных воров, обкрадывающих друг друга только в соответствии с буквой закона! У бравых парней, которые становятся по стойке смирно, если на них прикрикнуть, и лишь из послушания жгут, насилуют, убивают! Реквием! Окно было зарешечено! И все же аромат лесов проникал к тебе! И голос дождя, стучавшего по надгробным венкам, которые сплел тебе лес! Ибо тебе было назначено искупить вину! Вину перед собой! И мою вину! И мой грех! Потому что, когда твой отец оставил тебя, я был занят трупом. Теперь ты мертв! Ты снова со своей матерью (ведь твой отец оставил тебя). Ночная волна накатила и захлестнула тебя! И ты идешь сквозь ночь, плывешь через подземную чащу сна. В земле твое тело станет

черным, как корень, черным, как весть, носящаяся по морю, черным, словно гигантское материнское чрево, в котором тебя уже не настигнет эта банда… Но банда по-прежнему заплевывает мир, а мир пуст, как эта мертвецкая, и потому что он пуст и ничего нового уже не произойдет и каждый день будут совершаться такие же убийства, и так как мы уже думаем, что это наше право, и что так будет и впредь, и что нам всегда все сойдет с рук, то мы подходим к концу: мера всех мер переполнилась. Буря захлопывает дверь!

Пунцу Винценту принесли новый стакан красного вина.

— Наконец-то, — проворчал он, схватил стакан и поднес ко рту.

Хабихт отнял руки от лица и посмотрел на Пунца, жадно лакавшего вино.

— Что у вас, язык отнялся? — обозлилась Розль. — Я не дух святой и не знаю, когда вам что нести!

— Он струхнул, — сказал помощник лесничего. — Струхнул из-за того, что вино пролил.

Между тем явились новые гости, что в будни да еще в поздний час было весьма необычно: Алоиз Хакль, Алоиз Цопф, Герберт Хауер и фрейлейн Ирма (на этот раз под руку с Эрнстом Хинтерейнером). Они вошли на удивление тихо (поразительно тихо для таких молодых сильных людей), огляделись, словно хотели спросить: ну, а что теперь?.. Тут их подозвала Герта Биндер. Одной рукой она обнимала шею Укрутника, а другой помахала им.

— Добро пожаловать! Проходите пока что в отдельный кабинет. Мы сейчас тоже туда придем.

Итак, вся компания направилась в отдельный кабинет.

Штраус повернулся к оставшейся парочке.

— В чем дело? — спросил он, — Что случилось?

— Поди сюда, — возбужденным шепотом сказала Герта, а Укрутник сощурил один глаз.

Штраус встал, на длинных своих ногах пересек залу, пересек залу и наклонился к ним обоим, наклонился, как согнутая бурей ель, и Герта зашептала ему что-то на ухо.

А Пунц Винцент (опять ни с того ни с сего):

— Цоттер спутал время, ясно тебе? Старику не меньше часу надо было, а то и больше. Он же едва ноги таскал, старая развалина.

Вытянув шею и навалившись грудью на стол, Герта продолжала шептать. А Штраус (раскрыв рот):

— Ха-ха, ха-ха-ха!

Его зубы взблескивали, как фейерверк.

— Ты мне шарики не вкручивай, — сказал Хабихт. — Это ровным счетом ничего не значит. Дело совершенно ясное — о нем и говорить нечего.

Он рывком поднялся, взял свою фуражку и шинель. На другом конце залы вдруг взметнулся гейзер смеха: Ха-хи-хи! А Хабихт (он уже надел фуражку и влез в один рукав шинели):

— Эй, Пунц, у тебя дома, поди, есть велосипед?

А тот:

— Есть, да не очень. Я уж его несколько лет как разобрал. Сделал из него своей старухе тачку для ребятишек.

— Розль! — срывающимся голосом крикнула Герта.

— Пусть себе их по очереди катает, ясно? А рама и сейчас стоит возле груши, за коровником. Моя старуха на нее загаженные пеленки вешает.

Из кухни, косая от злости, явилась кельнерша.

— Поди запри ставни снаружи! — сказала Герта.

— Сама можешь запереть, руки не отвалятся! — буркнула Розль.

— Так-так, — сказал Хабихт и застегнул пальто.

— Да еще и грязища непролазная, — сказал Пунц Винцент.

— Спокойной ночи, господин Хабихт, — звонко крикнула Герта, а потом, обращаясь к Розль, которая уже накинула шерстяной платок: — Когда господин Пунц уйдет, запрешь за ним. Мы сегодня закрываем в десять, — пояснила она.

Когда вахмистр Хабихт вышел, сразу же вслед за Розль, а Пунц Винцент остался сидеть в мрачном раздумье, Герта вскочила и, сделав обоим кавалерам знак следовать за ней, виляя задом, поспешила в отдельный кабинет. А на улице в реве вновь усиливающейся бури кельнерша захлопывала ставни, и при каждом хлопке Пунц Винцент слегка вздрагивал. Он был не такой пунцовый, как обычно, и не такой бешеный. Бледный и неподвижный, он смотрел в свой стакан, а над его головой тикали часы, показывавшие уже без четверти десять.