Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
И вот они, эти комсомольцы, окружили его, лица у всех веселые, смеющиеся, как утреннее солнце: молодость! И тут же из группы молодежи выделился Вася Журавлев. Он подошел, поздоровался с Акимом Моревым за руку, как со старым знакомым, и, показывая на молодежь, сказал:
— Клич давайте, Аким Петрович!
Аким Морев полушутя ответил:
— Клич подать — дело легкое. Но если мы вас покличем на чепуху, вы же сами забросаете нас гнилыми огурцами и правильно поступите.
— Нет. Тут наверняка, — напористо
— За этим я и приехал, чтобы узнать: «наверняка» или «чепуха». Прошу вас, Вася, останьтесь со мной. А вы, товарищи, идите, отдыхайте… Будьте уверены: обком вас не подведет.
Черемшан-гора находилась в степи, в шести километрах от строительства гидроузла. Она круглая, будто хлеб, выпеченный в высокой железной форме, с боков оголена и сверкает красным камнем, а верхушка заросла травами и мелким кустарником. Кое-где выдолблены ступени. Любители взбираются по ним на макушку горы.
— Вы, Николай Степанович, извините меня, что поднял вас в такую рань, — говорил Аким Морев, все время прикасаясь рукой к красным камням. — Извините… но дело требует.
— Который раз извиняетесь, Аким Петрович, — еще хриповатым со сна голосом упрекнул Николай Кораблев, шагая рядом, такой же высокий, крупный, с открытой седеющей головой. — Раз надо — значит надо.
— Очень надо! — Аким Морев остановился. — Комсомольцы уверяют, что из такого материала вполне можно строить одноэтажные здания… Жмут на нас.
— Молодежь? Она у нас напористая. Из этого, значит, камня? — Николай Кораблев подержал в руках кусок, сказал: — Хороший материал.
— Его можно пилить, как сахар, — вмешался Вася.
— Да не может быть! — делая вид, что он не знает этого, проговорил Николай Кораблев.
— Пойдемте, покажу, — сказал Вася и кинулся по тропе.
Вскоре он подвел Акима Морева и Николая Кораблева к небольшой пещере, и тут они увидели образцы распиленного красного камня в виде брусьев, ступенчатых фигур, кругляшей-столбов.
— Вот, — показывая размашисто, как на склад жемчуга, произнес Вася. — Мы пилили ручными пилами. А если бы электропилы!
Аким Морев повернулся к Николаю Кораблеву.
— Вы, Николай Степанович, как мне известно, построили не один завод и не один город?
— Было такое, — ответил тот, рассматривая образцы красного камня.
— Значит, можно строить из этого материала?
— Вполне… А если класть не на извести, а на цементе, тогда — на века, как требует наш Ларин, Николай Николаевич. Вон он, кстати, и прикатил.
Узнав, что Аким Морев на строительной площадке, о чем сообщил ему дежурный управления, Ларин немедленно приехал и вот уже шагает к Черемшан-горе.
— Гости. Ранние гости, приятно, — говорил он, подозрительно улыбаясь и пожимая всем руки. Васю он даже потрепал за вихры: — Герой! Обязательно
Дипломатничая, зная, что Ларин сопротивляется всему, что кажется не «его выдумкой», подмигивая Николаю Кораблеву, чтобы тот помалкивал, Аким Морев заговорил:
— Мы, Николай Николаевич, узнали, что вы решили из красного камня строить одноэтажные здания.
Ларин действительно когда-то обратил внимание на Черемшан-гору и даже раз намекнул главному инженеру: «Из этого материала дома бы построить». Но, увлеченный сооружением плотины и планировкой города на левом берегу Волги, забыл об этом… И сейчас искренне произнес:
— Да. Одноэтажные дома будут — на века.
— Видите, Николай Степанович, выход найден. — И Аким Морев снова обратился к Ларину: — Средства у вас на такое, как вы говорили мне, есть?
— Средства и даже техника, Аким Петрович, найдутся, но нет рабочих рук.
Аким Морев, кивая на Васю Журавлева, уже весело посмотрел на Ларина.
— Вот они обещают, а их больше десяти тысяч человек… Десять — пятнадцать тысяч энтузиастов готовы работать по выходным и после смены часа по два. Разве это не армия?
Простившись с Лариным и Васей, Аким Морев в город направился в одной машине с Николаем Кораблевым.
— А вы, вижу я, Аким Петрович, педагог.
— То есть?
— Умеете подходить к людям: Ларина-то как обломали. Талантливый мужик, но порою строптив, даже свиреп.
От похвалы в душе у Акима Морева зашевелилось что-то сладенькое: липкая это штука — похвала, порою переходящая в лесть. Как ни сопротивлялся ей Аким Морев, а в душе все равно что-то сладенькое шевелилось. Верно, вначале он и сопротивлялся, пожалуй, так же, как сопротивляется гармонист: его просят сыграть, а он ломается, потому что знает — просителям нравится его игра. И с Акимом Моревым происходило нечто похожее, когда кто-либо из выступающих с похвалой упоминал его имя, ссылался на его высказывания. Это уже стало общераспространенным: упоминали его имя на общих партийных и беспартийных собраниях, на пленумах обкома и даже на бюро обкома.
«Значит, и уважают и любят, если то и дело в речах упоминается мое имя. Значит, я умнее других, если умею так суммировать. Значит…» — думал Аким, и эти «значит» стали размножаться, как размножаются вредные бактерии. И вскоре «размножение» перешло грань. Аким Морев начал пускать в ход противоядие даже против незначительной критики в адрес обкома. И однажды, слушая очередного, по его мнению, «критикана», он мысленно произнес: «Сопляк, а учит. Надо его осадить», — и тут же содрогнулся, потому что понял: если так стал реагировать на критику, то это его заведет далеко.