Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
— Что ж, позвоню… Только не понимаю, что вас так тревожит? Но позвоню, позвоню. — Академик вышел в соседнюю комнату, и вскоре Аким Морев услышал, как он заказал Приволжск, потом заговорил: — Товарищ Петин? Там где-то у вас в городе Елена Петровна… Что? Перед вами сидит?
Услыхав это, Аким Морев вошел в комнатку и зашептал на ухо академику:
— Соврите, пожалуйста. Если будет спрашивать — я уехал на Черные земли.
И академик крикнул в телефонную трубку:
— Скажите ей, пусть остановится на квартире у Акима Петровича. Аким Петрович был здесь и отправился на Черные земли, — кричал академик, глядя на взволнованного Акима Морева
— Больше ничего… ничего. Ответ узнайте.
— Ну как она, согласна, нет ли? — спрашивал Петина академик. — Нет? Не хочет? Почему? Там удобно, и все такое. Напрасно, — и повесил трубку.
А Аким Морев, как от удара, опустился на диванчик и застыл, уже не слыша слов Ивана Евдокимовича, думая о своем:
«Да что же это она делает со мной? Зачем? «Оба, знаете ли, такие красивые», — вспомнил он слова академика. — Молодые… красивые… веселые. Им не до меня. Ну, и пусть».
И, пересилив боль, заговорил о другом:
— Иван Евдокимович, а я ведь за вами приехал. Нужны вы нам в городе вот как, — сказал он, черкнув ребром ладони по горлу.
— Это что же вам так приспичило? — спросил академик. — Анна! Аннушка! Давай чай. Утомился Аким Петрович. Вот за чайком сейчас и поговорим. Аннушка! Как у тебя там?
— Сейчас вскипит. Не сырой же подавать, — весело ответила Анна из кухоньки и позвала: — Аким Петрович! На минутку… Что-то покажу вам.
А когда Аким Морев приблизился, она, стесняясь и в то же время по-матерински заботливо, прошептала:
— Вы с Еленой-то что? Как у вас? У Елены беда тут стряслась. Большая. Любченко чуть не прибил ее… И ждала она вас. Ох, как ждала, как ждала!
У Акима Морева чуточку отлегло на сердце, но он, видимо, чтобы убедиться в правдивости слов Анны, произнес:
— Что ж. Бывает. А теперь другого ждет.
— Нет. Она не такая, чтобы финтить да винтить. Ермолаев-то красавчик. Не в нашем вкусе такие… И не думаю, чтобы у Елены было что.
Аким Морев откровенно сказал:
— Не знаю. А я паспорт было прихватил. Думал, зарегистрируемся и всем объявим — муж и жена… А она укатила. Молодой… Красивый… И грустно. Очень, — вертя в пальцах паспорт, проговорил он, затем сунул его в карман с небрежностью, точно носовой платок.
— Все узнаю… и сообщу вам. Чую вашу боль: сама перемучилась этим же, и дважды, — тихо произнесла Анна.
— Чего это вы там шепчетесь? — послышался ревнивый голос Ивана Евдокимовича.
— А это дело не академическое, — возвращаясь вместе с Акимом Моревым в комнатку, заговорила чересчур оживленная Анна. — Чайку попьем, и на собрание: ждут там нас. — И снова скрылась на кухоньке.
Иван Евдокимович, как только Аким Морев вышел к Анне на кухню, вдруг спохватился, рассуждая сам с собой: «Как же это я оказался таким черствым? Он страдает, а я ему — «оба красивые, оба веселые, оба радостные». Надо дело поправить: позвоню Елене и… на правах родственника скажу: «Не годится так относиться к Акиму Петровичу: влюбилась в другого, так открой…» А ему от этого станет легче? — упрекнул сам себя Иван Евдокимович. — Экое утешение: влюбилась! Нет, как-нибудь переговорю с Еленой. Вернется из города, и переговорю: мол, не годится так. Человек, мол, он хороший, Аким Петрович, и все такое прочее. А если она влюблена в Ермолаева? Красивый парень, и однолеток с ней. Это ведь, говорят, важно, — однолеток. А Аким Петрович старше ее лет на двадцать. Хотя, что ж, еще
— Вы с Еленой-то Петровной… влюблены или что? А?
После разговора с Анной на душе у Акима Морева чуточку посветлело, и, однако, он не пожелал перед академиком говорить о своем чувстве к Елене и потому натянуто ответил:
— Да, слышал о беде… восемнадцать коней, говорите? Слышал. Человек она хороший… Елена Петровна. Помочь надо. Обязанность моя такая — всем помогать… Честным, конечно. А вы вот не хотите нам помочь.
— Ах, только-то? — сразу успокоившись, воскликнул академик. — Для чего я вам понадобился в городе?
— Вы знаете, что происходит в области? — издалека начал секретарь обкома.
— Наши колхозники жалуются: в магазине нет хороших товаров.
— Если бы только это. Наше государство по сравнению с передовыми капиталистическими странами вырвалось наперед — по выплавке стали, чугуна, добыче нефти, по авиации, по науке… Кому-кому, а вам-то известно. Мы вот-вот и претворим в жизнь мечту Циолковского, то есть слетаем в межпланетное пространство. По искусству — балет, музыка. В стране создана колоссальная сеть научных точек, в частности у нас в области их косой десяток, а урожай у нас по области хуже дедовского, удой от каждой коровы, как от козы.
— Ликвидировать это не в моих силах, — уже ершась, проговорил академик.
Аким Морев продолжал:
— Нашими опытными станциями руководят из министерства. Мне кажется, руководят плохо. А вот Ларин — начальник строительства Приволжского гидроузла — передает городу великолепное здание…
— Благое дело, коль передает. Благое дело, говорю. — И академик сделал движение, собираясь подняться и уйти.
— Здание великолепное… Очень подошло бы для филиала Академии наук.
— Размещайте филиал, приветствую. Но я — то тут при чем? — повторил Иван Евдокимович, уже этим показывая, что он все понимает, но никуда из Разлома не тронется.
— И было бы чудесно, если бы вы возглавили филиал, — уже с меньшим жаром продолжал секретарь обкома.
— Хотите превратить меня в канцелярскую крысу?
Аким Морев стиснул зубы. «Черт знает что, — подумал он. — Человеку предлагаешь серьезное дело, а он про канцелярских крыс».
— По-вашему, я канцелярская крыса?
— Э, милый! Вы на своем месте. А я был не на своем, — серьезно и с тайной грустью заговорил академик. — Страшная это штука!
— Что за штука?
— Слов не подберу. Видите ли, в чем дело, Аким Петрович… Живет, допустим, человек на земле пятьдесят лет.
— Наш возраст.
— Так вот — живешь, трудишься, даже уважение общества заслужишь, а смотришь, ты вроде коня с норовом: народ говорит, скачи туда-то, а ты уперся и ни с места.
— От ответа уходите?
— Не ухожу, а подхожу. Прожил пятьдесят лет, и вдруг думаешь: «А ведь ты ничтожество».
— Ну, это уже интеллигентское самобичевание.
Углубившись в свои мысли и не слыша Акима Морева, академик продолжал:
— Страшная штука — душевный крах. Представьте себе на минуточку: Астафьев больше двадцати лет потратил на то, чтобы полностью внедрить в земледелие травопольную систему. Двадцать лет! И вдруг крах: жизнь бьет обушком по затылку не только инициатора, но и тружеников района, которые так доверчиво пошли за Астафьевым.