Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
Тогда кто-то другой снова задает ему вопрос: «Вот ты выходец из народа…» Аким Морев резко перебивает: «Меня такое оскорбляет. Выходец из народа? Какой же я «выходец»? Куда это я из него вышел? Вот сболтнул. Я тоже народ, как и каждый вот из них. Знаю, народ выучил меня, поставил во главе областного руководства и сказал: «Работай и нос не задирай. Задерешь — кубарем полетишь». Вот почему мне и больно, когда я вижу, как еще трудно народ живет».
«Ну, а так, как он живет, согласился бы ты жить?» — «А к чему такой обывательский разговор? — сам себе же возражает Аким Морев. — Грош была бы мне цена, если бы я просто
«Ну, а что ты во имя этой великой цели делаешь?» — «Сейчас отвечу».
Он хотел было сказать, что вот партия уже напрягает все свои силы и создает ряд условий, чтобы колхозники жили лучше. Он вместе с партией думает о завтрашнем прекрасном дне колхозов.
Но полностью ответить ему мешает Елька. Она что-то щебечет, заигрывая с ним. Он понимает: все это она проделывает для того, чтобы поддразнить Петра, и потому уступает ей. А она говорит-говорит, то и дело поправляя искусно завитую челку, причем, когда поправляет, глаза ее, и до того похожие на овечьи, становятся совсем бессмысленными, как у теленка.
— Вы же на нас, на деревенщину, с усмешкой смотрите, — говорит она, кидая взгляд в сторону Петра.
— Как на деревенщину? Ныне ее вообще уже нет, — ответил Аким Морев, поддерживая игру Ельки, позволив ей даже плотно припасть к своему плечу и в то же время думая: «Как радостно было бы, если бы так прикоснулась ко мне Елена! Нет, нет. Она вернется из Приволжска, и мы… Я увезу ее на Черные земли. Мы будем вдвоем в этой пустыне».
Вдруг столы раздвинулись, образовалась просторная площадка.
— Танцы? — спрашивает Аким Морев у Ельки, чувствуя себя легко и беззаботно, ожидая чего-то хорошего, мысленно призывая к себе Елену.
— У нас бескультурщина: сначала пляска. А потом культурные танцы: фокстрот там. Ах, люблю! — жеманно произносит Елька, и Аким Морев хохочет над ее словами, не замечая того, что в это время у двери, рядом с Ермолаевым, стоит Елена и пристально смотрит на то, как с Акимом Моревым заигрывает Елька и как он, довольный, хохочет, вовсе не избегая ее прикосновений…
Петр заиграл «страдание» — буйную плясовую, и в круг уже вышли две пары, дабы переплясать друг друга. Но со всех сторон раздались крики:
— Елену!
— Елену Петровну просим!
И только тут Аким Морев увидел ее: она стояла около двери рядом со статным, сильным и красивым мужчиной. Он, этот мужчина, не просто был выше ее, нет, казалось, он властно охранял ее, как охраняет человек принадлежащее ему дорогое существо.
«Ермолаев, — мелькнуло у Акима Морева. — Да. Красив. Но она-то… как же она-то… что же она-то мне ничего не скажет? Почему не скажет? Я сам спрошу…» Он вознамерился было подняться и подойти к Елене, но та сорвалась с места, затем притопнула и вдруг тихо, плавно пошла по освобожденной площадке, а Петр резко переменил «страдание» на русскую «барыню», уже, видимо, задолго до этого подыгравшись под пляс Елены.
Елена шла по кругу, будто не слушая музыки: казалось, баян пел сам, следя за движениями ее рук, ног, головы, стана, то взвиваясь, то нисходя почти до своего гармонного шепота, то вдруг бурно ревел, выбрасывая всю свою многозвучную мощь.
Чабаны повернулись к Елене, положили загорелые руки на столы и замерли…
— Лена! Лена! —
«Вот когда «все», — пронеслось у Акима Морева, и, покачиваясь, он сел, слыша точно сквозь сон голос Анны:
— Я с ней сейчас поговорю. — И вскоре вернувшись, с огорчением сказала: — Уехали. Сели в машину и укатили.
«Да. Разница лет, — печально подумал Аким Морев и представил себе свое лицо, уже покрытое сетью морщинок. — Тебе пятьдесят, ей тридцать — вот в чем суть». Стыд опалил его.
Глава тринадцатая
Аким Морев не сомкнул глаз…
Верно, и ночь-то оказалась короткой: с бала они вернулись на заре, а с Иннокентием Жуком еще накануне договорились, что выедут на Черные земли в шесть утра. Да если бы ночь была и длиннее, все равно он не сомкнул бы глаз; в эти часы все иные заботы отодвинулись от него, и он видел перед собой только Елену.
Вон она в вихревой пляске. Что это такое? Озорство? Удаль? Или избыток радости? Разве она не видела за столом его, Акима Морева?
Уже давным-давно прогорланили петухи на селе. Бык Илюшка протрубил зорю, и шаловливые лучи солнца заиграли на медной конфорке подтопка, а Аким Морев так и не прикрыл глаз. Порою дурные мысли приходили ему в голову. Например: можно уехать из области. Когда-то, еще в юные годы, им овладела малярия. Что ни делали врачи, болезнь не покидала его. Один старый доктор предложил переменить климат. Аким переехал на работу в другое место… и болезнь оставила его. Ведь и тоска по Елене — тоже какая-то болезнь. Переехать, чтобы забыть. А область? А положение в городе, особенно в деревне? А хвастовство твое: ты-де сын народа?
«Ну, незаменимых людей нет, — ссылался он на ходячую фразу. — Да ведь в конце концов я тоже человек, а о моем душевном состоянии никто не заботится. Заболей я, и забьют тревогу. Но теперь я тоже болен, только душевно. И потому надо уехать. Совсем. — Но тут же возникала другая, более здравая мысль: — Значит, на твое место приедет другой человек или, допустим, за руководство областью возьмется тот же Николай Степанович Кораблев. Значит, новому надо начинать сначала, познавать людей: кто на что способен, кто и в какую сторону глядит; изучить экономику области, настроение народа, особенно колхозников. И на какое-то время, глядишь, снова восторжествует Сухожилин, из щелей повылезут гаранины. Но ведь я и на новом месте не буду бездельничать. А время? Ты уже многое узнал в деревне и хочешь эти знания унести с собой. Пусть разбирается новый. А пока он разберется… Нет, нет».
Он прикрыл глаза: в комнату вошел Иван Евдокимович, наконец-то как-то по-своему понявший все, что произошло между Акимом Моревым и Еленой.
Войдя, академик пристально посмотрел на будто спящего гостя, сокрушенно покачал головой, скрылся за дверью и что-то там зашептал Анне.
Вскоре в цветном халате, полы которого так и расходились, появилась Анна. Она тоже сокрушенно покачала головой, и Аким Морев сквозь сощуренные глаза увидел, как все ее лицо, румяное и возбужденное, передернулось.