Волгарь
Шрифт:
Стенькиных же послов приняли с почетом, но определили на жительство с охраною, дабы не имели они ни с кем свиданий и разговоров. Это все старший казак легко выведал в первый же день, когда ходил по главному исфаганскому базару, якобы присматриваясь к товарам.
А посмотреть и вправду было на что. И бухарские ковры, и дамасские сабли, и индийские шелка и благовония, и китайский фарфор тончайшей работы, и исфаганские чеканные кувшины... А уж ювелирный ряд предлагал украшения на любой вкус и на любую мошну. Но Григория не радовали все эти красоты: вспоминал он милую Дарьюшку, когда рассматривал роскошные ткани и приценялся к ожерельям и браслетам. Все бы отдал казак, только б подарить это все своей милой. Да чужая она теперь, счастливая мужняя жена и мать. Но не было зла в его груди, любовь была сильнее обиды, и желал он Дарье в мыслях только счастья...
Ефим же спозаранку слонялся по саду, все надеялся увидеть снова хоть краем глаза хозяйскую дочь. А Лейле и самой приглянулся статный гость, заметила девушка, каким огнем загорались его серые глаза, когда смотрел он на нее. Спрятавшись за занавеской тонкого шелка, исподволь наблюдала она, как мечется, словно плененный барс, по саду молодой купец, и пело от радости ее сердечко. Но выходить красавица не спешила, считала, что пусть подольше потомится красавец, пусть поярче разгорится пламя его страсти.
К ужину Лейла тоже не появилась, хотя Ефим на это очень рассчитывал: хитрая персиянка, которую с детства учили искусству обольщения, сказалась больной. А что еще оставалось мусульманской женщине? Ее жизнь проходила в неге и покое и подчинялась прихоти мужчины, который был господином и повелителем. Потому и учились с малолетства персиянки, как привлечь и привязать к себе мужчину, чтобы быть безраздельной госпожой его сердца. Так и в Лейле причудливо сплелись доверчивость и наивность юной затворницы, никогда не выходящей дальше своего сада, и вековая мудрость обольстительниц восточных гаремов.
Только не догадывалась красавица, что напрасно затеяла она эту игру, что перед ней не хорошо понятный сын ислама, а шалый русский казак, с которым играть ой как опасно!
На следующий день Ефим отправился на базар, считая, что Лейла – женщина, значит, подарки ей принимать нравится. Вспоминая ее необычные глаза, он купил два парных браслета, украшенных сапфирами дивного сиреневого оттенка. Баснословную цену заломил ювелир, но казак заплатил не торгуясь. Никогда Ефим не считал денег, а сейчас не стал их жалеть тем более.
Придя в дом караванщика, влюбленный казак ухватил за руку первую попавшуюся рабыню, напугав ее при этом до смерти, сунул ей завернутые в шелковый платок браслеты и велел передать госпоже в собственные руки, да ничего не говорить господину. Рабыня быстро сообразила, что вреда ей не причинят, понимающе улыбнулась и ускользнула исполнять поручение.
Томясь надеждой и сомнением, Ефим в пол-уха слушал рассказы Григория об исфаганских слухах про Разинское посольство и едва дождался вечерней трапезы. Надеждам его суждено было оправдаться: вновь им прислуживала прекрасная персиянка и на ее точеных запястьях позванивали дареные Ефимом браслеты. А сама Лейла исподволь бросала на казака такие взгляды, что способны были растопить не только сердце, но и самый толстый лед.
...В полночь Ефим проснулся от мягкого прикосновения женской руки к своему лицу. Открыв глаза, он увидел давешнюю рабыню, которая, приложив палец к губам, поманила его за собой. Казак быстро накинул платье, стараясь не шуметь, натянул сапоги и сторожко пошел за рабыней. В дальнем конце сада в маленькой беседке ждала прекрасная похитительница казацкого сердца. Лейла в своих прозрачных развевающихся одеждах походила на ангела, и таким же невинным и нежным был взгляд ее фиалковых глаз, загадочно мерцавших в свете луны.
– Зачем ты сделал мне такой дорогой подарок, о достойный господин? – прожурчал голосок персиянки.
– Это ты моя госпожа, и готов я сложить к твоим ногам все сокровища земные, – с трудом подбирая чужеземные слова, ответил Ефим.
– Господину угодно шутить? – вновь спросила девушка.
– Ах ты, Господи, дурочка! – от досады казак не заметил, как перешел на родной язык. —Гговорю ж тебе, что мила ты мне, как сама жизнь!
И, не раздумывая более, Ефим схватил Лейлу в объятья и страстно поцеловал. Этот обжигающий поцелуй сказал персиянке все лучше любых слов. Словно окатило ее всеприсущим пламенем, и ноги в миг ослабели и отказались ее держать. С трудом опомнившись, она отслонилась от любимого и прошептала:
– Мы не должны этого делать, господин, это грех...
– Да какой же грех – любить друг друга? И не зови меня господином, мое имя...
– Фируз, я знаю.
Поспешность девушки, назвавшей подложное имя, немного отрезвила Ефима, и, чтобы более не ошибаться, он оросил Лейлу называть его Ефимом, дескать, так мать называла его в детстве. А доверчивая красавица порадовалась: ей казалось, что, сказав свое детское имя, возлюбленный показал ей свою истинную любовь и преданность.
И теперь каждую ночь встречались влюбленные в беседке, и хоть горел Ефим великой страстью, Лейла не позволяла ему заходить далее поцелуев, но с каждым разом ей все трудней было сдерживать не только порывы страстного казака, но и свои собственные чувства. Ефиму же не доставало одних поцелуев, он жаждал персиянку, как не желал никогда ни одну женщину. И тогда он сказал Лейле, что больше не может жить без нее и хочет просить у караван-баши руки его дочери. В тот момент Ефим искренне верил, что говорит правду. Он мечтал о том, что увезет девушку с собой и, когда закончится поход, будет жить вместе с любимой женой, которая, конечно же, поедет с ним куда угодно.
Когда разум затуманен страстью, кажется, что все просто, что мир готов лечь к ногам влюбленных и все будет хорошо. Ефиму даже не приходило в голову задуматься о том, что нежная дочь Персии не сможет вынести русских морозов, что может зачахнуть вдали от родины среди чужих людей и иноверцев, как гибнет южный цветок, грубо пересаженный в чужую неласковую землю.
А влюбленная девушка просто была счастлива! В мечтах она видела себя хозяйкой дома, похожего на дом ее отца, а рядом возлюбленный муж, ее милый Фируз-Ефим. Лейла верила, что отец, желающий счастья единственной дочери, не будет противиться их свадьбе и не запросит слишком большой калым за нее. Да и ее будущий жених, хвала Алаху, человек далеко не бедный, так что будущее представлялось ей совершенно безоблачным.
Весь следующий день провела Лейла, погрузившись в сладкие грезы. Даже отец, зайдя поздороваться с дочкой на женскую половину дома, встревожился непонятному состоянию девушки, но решил, что это очередная девичья причуда, и расспрашивать ни о чем не стал.
А Ефим рассказал о своих планах Григорию. Тот аж с места вскочил:
– Господь с тобой, Ефим! В своем ли ты уме? Мало того, что не послушался ты меня сразу, а теперь вона чего удумал! Ну скажи, как собираешься ты ее увозить?
– Женюсь на ней и увезу.