Волгарь
Шрифт:
– Ну да, дюжина рабов понесет паланкин с персиянкой, а следом караван верблюдов с ее пожитками! Эдаким макаром к Степану Тимофеевичу мы аккурат ко второму пришествию доберемся! Да и уверен ли ты, что не сбежит девка, когда поймет, что никакой ты не купец, а тайный прознатчик и казак безземельный, и везешь ее не в палаты мраморные, а на чужбину суровую, где ей и словом перекинуться не с кем будет. Коль не понимаешь, что никак нам девку с собой брать нельзя, все дело провалим, так хоть ее пожалей, она ж не сдюжит дороги-то!
Под нажимом слов Григория Ефиму волей-неволей
Все это были думы, ой какие невеселые, но отказаться от прекрасной персиянки Ефим уже не мог: ее глаза, ее губы, ее стройное юное тело представали перед ним, стоило казаку только закрыть глаза, а далее услужливое воображение рисовало картины столь сладостные, что он просто сходил с ума.
Поздним вечером, как всегда встретившись с Лейлой, Ефим был молчалив и задумчив: тяжко ему было слушать радостный щебет любимой о том, как будут они жить после свадьбы. И уж совсем было собрался он открыться ей, да вспомнил вдруг, что не хозяин он себе, что его доклада ждет атаман и зависят от него жизни многих и многих казаков. А когда девушка, заметив, что любимый мрачен, вдруг сама прижалась к нему и обвила нежными руками его плечи, тут уж всякие горькие думы покинули его голову. Ефим прижал к себе любимую и принялся жадно целовать ее губы, шею, плечи, грудь, шепча ей на двух языках сразу о своей любви.
Видно то, что придется им расстаться в скором времени, подстегнуло казака: губы его произносили все известные ему нежные слова, а поцелуи становились все более страстными и настойчивыми; руки его ласкали спину Лейлы, и все тесней прижимал он к себе девушку. Когда она попыталась слабо запротестовать, он лишь закрыл ей рот поцелуем и еще крепче обнял.
– Зачем нам ждать, ладо мое бесценное? Все равно само небо соединило нас! Скоро, скоро ты станешь моей женой...
Так говорил распаленный Ефим Лейле, но, увидев, что она все еще слабо сопротивляется, вдруг разжал объятья и слегка оттолкнул ее:
– Ты, я вижу, вовсе не любишь меня, коли не веришь моему слову! – с обидой в голосе произнес казак: желание его было так велико, что он уже решил добиться девушки любой ценой.
– Как ты мог помыслить такое? Ты свет мой единственный, – с испугом проговорила Лейла.
– А коли любишь, так чего же ждать-то? Господь уже соединил нас, а люди могут и подождать!
– Но это грех!.. – бедная персиянка еще пыталась протестовать, даже слезы выступили у нее на глазах, но Ефим был неумолим:
– Не грех любить, а вот притворство и хитрость – это грех! Ты смеялась над моим сердцем, а теперь плачешь, потому что я раскусил твой обман! – и казак в сердцах выскочил из беседки.
Несчастная Лейла проплакала всю ночь, а утром, едва дождавшись, чтобы отец ушел по делам, послала к Ефиму свою доверенную рабыню: девушка так сильно хотела видеть его, что забыла приличия и не могла дождаться ночи.
Нимало не мешкая, казак пробрался в знакомую беседку
– Прости меня, мой господин, я тебя обидела вчера. Но не вини меня за это, прошу: я впервые полюбила и еще мало что понимаю в жизни. Ты был прав, нет греха в любви! Только обещай мне, если ты еще не разлюбил меня, что попросишь у отца моей руки! Я сегодня молилась всю ночь, и милосердный Аллах сказал моему сердцу, что женщина создана, чтобы почитать мужчину и служить ему...
– Как же я могу разлюбить тебя, когда в тебе только вся жизнь моя! – вскричал обрадованный Ефим, разом позабыв обо всех своих сомнениях: перед ним вновь стояла желанная персиянка, такая нежная и покорная, что ни о чем другом, кроме ее объятий, он более не мог думать...
– Сегодня ночью я пришлю к тебе свою рабыню, – еле слышно прошептала Лейла, когда наконец смогла оторваться от любимого. – Жди!
И девушка легко выскользнула из беседки и побежала к дому. А Ефим не чуял себя от счастья! Он более не хотел думать о будущем: пусть все идет, как идет! Казак гнал прочь гнетущие думы, предвкушение обладания желанной персиянкой заставляло его забыть о жестокой судьбе, которую он уготовил любимой, сам того не желая...
... Весь вечер Ефим был как на иголках, даже невозмутимый Григорий стал подозрительно коситься на друга. А тот, картинно зевая, сделал вид, что притомился, и улегся спать. Но сам Ефим сторожко прислушивался, и, когда дыхание друга стало ровным и глубоким, тихонько оделся и стал дожидаться обещанную рабыню-провожатую.
Когда муэдзин возвестил с минарета правоверным о наступлении полночи, перед дверью отведенных казакам покоев раздались тихие шаги, затем их обладательница отодвинула шелковую занавесь и поманила Ефима за собой. Ефим молча встал и последовал за рабыней. Еще утром он удивился, когда Лейла сказала, что пришлет ее: ведь дорогу в беседку он уже прекрасно знал сам. Но оказалась, что путь их лежит совсем в другую сторону: Ефим осторожно пробирался следом за рабыней, петляя по внутренним коридорам дома. Он понял, что они направляются в святая святых мусульманского жилища – в гарем.
Наконец рабыня остановилась у неприметной дверки, отворила ее маленьким ключиком и, втолкнув туда казака, снова заперла ее. Ефим огляделся: он находился в маленькой комнате, стены которой были обтянуты розовым шелком и задрапированы кисеей. В центре под балдахином стояло невысокое ложе, крытое розовым же атласом с грудой небольших вышитых золотом подушечек, а в изголовье стоял резной столик, на котором помещался подсвечник с тремя ароматными свечами, блюдо фруктов и серебряный кувшинчик. По другую сторону помещалось венецейское дорогое зеркало в изящной раме, а под ним – низенький шкафчик, весь уставленный шкатулочками и флакончиками. Вся комната была пропитана запахами сандала и лаванды и источала аромат неги и чувственности. Казак понял, что попал в спальню своей любимой.