Волгарь
Шрифт:
Горькой для Стеньки была та победа. Сильно горевал он о Сережке Кривом, потому был он совестью атамановой. Да и казаки жалели Кривого: добрый был воин, земля ему пухом!
Отслужил по Сережке вечно пьяный войсковой поп Феодосий, да и зарыли казаченьку во чужой земле.
...Ни царапины не получил Ефим во весь туркменский поход, да еще в последнем набеге уберег Степана Тимофеевича от смерти. Так что поставил его атаман дуванщиком зипуны делить вместо погибшего Сережки Кривого. Не посрамил Ефим казацкой чести, поделил по справедливости, никто обижен не был.
А пока добирался Ефим до Разина, да сидел с казацким войском на зимовке голодной, да в поход туркменский плыл, приключилось в покинутой им Исфагани вот что.
...Удивлен был караван-баши, когда два дня не увидел своих постояльцев, а потом, обеспокоившись, послал раба проверить их комнаты. Доложил раб, что кони купцов стоят на конюшне, а комнаты пусты, и осталось только под одной из подушек малая непонятная вещица. Кадыр-бей велел подать находку. Каковы же было его удивление и гнев, когда увидел он христианскую ладанку с начертанным распятием! Кричал и топал ногами почтенный купец, досадуя на свою глупость и доверчивость, что обманули его люди недобрые.
На крик прибежала с женской половины дома Лейла.
– Что случилось, почтенный отец? Почему вы кричите так и сердитесь? – спросила девушка.
Она и сама пребывала в тревоге немалой, когда пропал ее любимый. Да и ночь последняя показалась ей странной, и мрачные предчувствия мучили юную персиянку.
– Ах, дитя моего сердца! – вскричал караван-баши. – Две ядовитых змеи вползли в наш дом, два сына греха, пусть Аллах покарает их!
– О чем вы, о досточтимый отец? – непонимающе переспросила Лейла, хотя ледяная волна страха окатила ее.
– Об этих лжекупцах, будь трижды прокляты их имена, которых я сам привел в наш дом! Видно, Аллах отнял разум на старости лет у твоего отца! Это были переодетые неверные, да поразят их все болезни мира! – и Кадыр-бей потряс перед лицом испуганной дочери найденной ладанкой.
Земля закачалась под ногами несчастной Лейлы, в глазах ее потемнело, и она рухнула без чувств на руки подоспевших рабынь. Купец, больше жизни любивший единственную дочь, всполошился не на шутку:
– О Аллах, что за беды свалились на мою несчастную голову? Что случилось с моей бедной девочкой?
Он приказал рабыням перенести девушку в спальню и удобно уложить. Рабыни полчаса хлопотали над любимой госпожой: брызгали ее розовой водой, подносили к носу ароматные соли, но все было напрасно, Лейла не приходила в себя.
Вконец обеспокоенный Кадыр-бей приказал послать за лекарем. Живший неподалеку Абу Салим поспешил явиться: он помог появиться на свет маленькой Лейле семнадцать лет назад, когда при родах скончалась ее мать, и с тех пор опекал и лечил девочку всегда.
Абу Салим омыл руки, попросил всех удалиться из покоев девушки и закрыл дверь. Лекарь вышел примерно через час и на вопрошающие взгляды взволнованных рабынь ответил, что с госпожой все в порядке, она спит, и ее лучше не тревожить. А затем он прошел в покои Кадыр-бея, чтобы поговорить с хозяином дома, который встревоженно мерил шагами комнату.
– Успокойтесь, почтенный Кадыр-бей. Хвала Аллаху милосердному, с вашей дочерью все в порядке.
– Но что с ней было, о мудрейший, развейте тревогу старика, – обратился караван-баши к Абу Салиму.
– Вот об этом я и хотел с вами поговорить. Но прикажите удалиться лишним ушам, – сказал озабоченный лекарь.
Когда, повинуясь жесту господина, рабы затворили за собой двери, Абу Салим немного помолчал и, смущаясь, продолжил:
– Воистину, я хотел бы, чтобы всевышний избавил меня от необходимости сообщать вам такое... Но лучше вам узнать это от меня, чем от человека менее преданного вашей семье.
– О Аллах! Не томите, почтеннейший, – вскричал купец.
– Язык мой прилипает к гортани, и слова бегут прочь, но мой долг сказать вам, что Лейла в тягости, – проговорил лекарь, решившись.
– Как! Ведь она же...
– Да-да, вот поэтому и тяжко мне говорить такое отцу.
– А вы не могли ошибиться? – надеясь еще на что-то, спросил несчастный Кадыр-бей.
– Мне ли ошибаться, почтеннейший друг, когда столько лет я, с благословенья Аллаха, помогаю появляться на свет детям! Уверяю вас, что проверил все тщательно, и все признаки на лицо. Уже не менее четырех недель чрево вашей дочери носит плод новой жизни. И именно поэтому она лишалась чувств. Но она здорова, хвала Аллаху, и ребенку это не повредило.
Кадыр-бей грузно осел на пол, по его лицу струились горькие слезы.
– Не повредило, говорите, – пробормотал он, – да лучше б она умерла вместе со своим ублюдком! О Всевышний! Зачем ты позволил мне дожить до этого дня! Абу Салим, друг мой, зачем ты спас эту дочь греха, этот позор моих седин! Лучше б ей не рождаться, чем совершить такой грех!
– Успокойтесь, мой друг, – попытался утешить купца лекарь и, собравшись с духом продолжил, – есть средства, и, пока не поздно, можно избавить Лейлу от этого бремени...
– Нет, Абу Салим! Эта негодная достаточно нагрешила, чтобы из-за нее вы брали на душу такой страшный грех. Да и зачем это? Я честный человек, и никогда не смогу отдать кому-то этот червивый плод... – старый караванщик взял себя в руки и продолжил, протягивая лекарю кошель:
– Это вам за труды, уважаемый друг, и надеюсь, что слова, сказанные здесь, здесь же и будут похоронены. Я не хочу, чтобы о моем позоре говорил весь город.
– Разумеется, почтенный Кадыр-бей, я нем, как камень. Но прошу вас, будьте снисходительны к несчастной девушке: она еще ни о чем, наверное, не догадывается.
И лекарь откланялся. А как-то в миг постаревший караван-баши еще долго сидел, раскачиваясь тихонько из стороны в сторону, закрыв лицо ладонями, из-под которых струились горькие отцовские слезы. С трудом удалось несчастному отцу справиться с болью, что словно гадюка вгрызлась в его сердце. Наконец он встал, поправил одежды и направил свои стопы в покои дочери.
Взмахом хозяйской руки он выставил рабынь вон и подошел к ложу, где лежала осунувшаяся и побледневшая Лейла. Но Кадыр-бей не видел более любимой дочери: боль и гнев застилали ему глаза.