Волхвы
Шрифт:
– С большим удовольствием исполню ваше желание! – с поклоном ответил Захарьев-Овинов.
Они вошли в зеленую гостиную, и Сомонов поспешно скрылся.
В гостиной из соседних комнат то и дело появлялись, но почему-то тотчас же и скрывались, мужчины и дамы. Никто из них, казалось, не замечал Захарьева-Овинова, присевшего к окну и задумчиво глядевшего прямо перед собою в глубь сада.
Мысли «нового» князя улетели далеко. Ему представлялась мрачная комната старинного замка в южной Германии. Он видел ветхие, покрытые пылью веков фолианты с начертанными на них странными знаками, таинственными иероглифами, цифрами, формулами и символами. Два старца объясняли ему эти знаки, открывали ему смысл цифр и
Как звон торжественного благовеста над ним звучали слова: «Omnia cum pendere, numero et mensura!» Таинственные знаки превращались в светлые мысли, в живые силы и открывали ему, пораженному, исполненному блаженным трепетом, дивные, вечно неизменные тайны природы. Часы, дни, недели проходили в стенах старого замка, и он не замечал жизни и не нуждался ни в каких впечатлениях внешнего мира. Беседы ветхих, почти безжизненных, но сильных разумом и знанием старцев составляли все его существование, насыщали его и укрепляли. И когда он покинул старый замок, то почувствовал себя новым человеком, и весь мир представлялся ему новым, не имеющим ничего общего с тем миром, какой ему был знаком прежде.
«И ты был там же! – подумал князь, возвращаясь к настоящей минуте. – Был в той же великой школе! Погибший брат! Покажись, дай мне взглянуть на твое падение!»
Как бы в ответ на эту мысль его одна из дверей зеленой гостиной растворилась и пропустила хозяина в сопровождении того, кого Захарьев-Овинов назвал «погибшим братом».
Это был человек лет тридцати, хорошего среднего роста и крепкого сложения, склонный к полноте, но быстрый и ловкий в движениях. Черты его лица, хоть и не отличавшиеся правильностью, были, однако, очень привлекательны. Широкий умный лоб, огненные глаза, в которых светилась проницательность, быстрота мыслей и большая сила, – все это не могло не обращать на него общего внимания, не могло не выделять его сразу из толпы.
Человек этот так и сиял золотом и драгоценными камнями, но в то же время вовсе не казался чересчур нарядным. Блеск и богатство шли к нему, как-то сливаясь с ним, составляли с ним нечто общее, нераздельное. Его даже трудно было себе представить в скромной одежде, без золота и бриллиантов.
Рядом с ним, опираясь на руку Сомонова, грациозной и легкой походкой, будто едва касаясь пола скрытыми под драгоценными кружевами платья, но, наверное, прелестными ножками, появилась молодая женщина лет двадцати четырех. Ее нельзя было назвать красавицей, но нельзя было также не залюбоваться ею с первой же минуты. Она казалась воплощением той очаровательной женственности, которая неизмеримо прелестнее строгой и правильной красоты. Художник, поклоняющийся классическому идеалу, быть может, и нашел бы в ней некоторые недостатки, нашел бы, например, что она могла бы быть немного повыше ростом, что у нее чуть-чуть велик рот, несколько мал нос и еще что-нибудь в этом роде, – но этот же самый строгий художник, наверное, влюбился бы в нее без памяти, если бы она того захотела. Ее большие черные глаза были из тех глаз, которые в какую-нибудь минуту времени могут передать самое противоположное ощущение, могут и оживить, и умертвить человека. Никакая кисть, никакие краски не могли бы передать матовой белизны и нежности ее прелестного лица, оттененной густыми, темно-каштановыми волосами. Наряд ее был роскошен, бриллианты, сверкавшие на ней, великолепны. Но в противоположность своему мужу, без этого богатого наряда, без этих бриллиантов, она, наверное, была бы еще лучше.
Граф Александр Сергеевич остановил свой торжествующий взгляд на Захарьеве-Овинове.
– Граф, графиня! – воскликнул он. – Вот человек, о котором мы только что говорили. Он первый вас здесь встречает, и я имею все основания думать, что это хорошая встреча!
Графиня Феникс кивнула своей прелестной головкой, быстро и смело взглянула на Захарьева-Овинова и улыбнулась ему. Он почтительно ей поклонился, но едва ее заметил – он глядел на графа Феникса. Тот подошел к нему с протянутой рукой и заговорил по-французски, бойко и правильно, но с довольно заметным итальянским акцентом.
– Князь, я знаю, вы почти такой же иностранец здесь, как и я, знаю, что вы ученый человек, одним словом, все, что я знаю о вас, а знаю я, быть может, гораздо больше, чем вы полагаете, заставляет меня считать за особенное удовольствие возможность познакомиться с вами, и я надеюсь, что наше знакомство не будет мимолетным.
Все это было произнесено самым любезным, но в то же время несколько как бы покровительственным тоном.
Захарьев-Овинов опустил глаза; лицо его внезапно застыло, заледенело в самом неопределенном выражении.
– Граф, – ответил он, – если вы обо мне знаете более, чем я предполагаю, то я вас, вероятно, знаю меньше, чем вы думаете. Но и я, во всяком случае, надеюсь, что наше знакомство не мимолетное.
«Что он хочет этим сказать?» – подумал граф Феникс, сжимая его руку.
Захарьев-Овинов ответил крепким пожатием, поднял глаза, и их взгляды встретились. Несколько мгновений они пристально глядели друг на друга, и «божественному» Калиостро становилось как-то не по себе. Он ожидал встретить совсем другое, а главное – не понимал, что он такое встретил, не понимал он, умевший сразу разгадывать людей, сразу давать себе о них верное заключение.
«Что это за человек, что в нем особенного? – мысленно повторял он. – Мы с ним никогда не встречались, насколько я знаю; но, наверное, он предубежден против меня, или, быть может, он близок с кем-нибудь из врагов моих, или… просто мне завидует!.. Я разгляжу все это и покорю тебя, русский князь, как покорял многих, тебе подобных… Никогда еще не чувствовал я в себе такой силы, как теперь…»
«Ты рассчитываешь разглядеть и покорить меня, ты считаешь себя теперь особенно сильным… Ты сильнее, чем я думал, но все же я не дам тебе возможности даже и бороться со мною…»
Граф Феникс вздрогнул. Он не слышал этих слов, мысленно произнесенных Захарьевым-Овиновым, но он их почувствовал, неопределенно, неясно, однако, все же настолько, чтобы смутиться тем, что он принял за свою собственную, внезапно мелькнувшую мысль.
Он пристально взглянул на своего нового знакомого, глядевшего на него просто и прямо, и успокоился. Он не понял и не почувствовал, что русский князь усилием воли лишил в эту минуту свой взгляд всей его обычной силы.
Сомонов ничего не замечал и не видел, всецело поглощенный своей очаровательной дамой, задававшей ему певучим голоском на довольно странном французском языке самые разнообразные вопросы.
В зеленую гостиную вошло несколько дам и кавалеров. В дверях показалась графиня Зонненфельд, а за нею длинная, комичная фигура князя Щенятева. Он быстро-быстро, захлебываясь и шепелявя, нашептывал ей что-то.
Хозяин решил, что пора начать церемонию представления петербургского общества графу Фениксу и его супруге.
IV
Пиршество было в полном разгаре. Граф Александр Сергеевич был действительно создан для роли амфитриона. Никто как он не умел быть именно хозяином такого дома, где каждый и каждая чувствовали себя свободно и приятно, где часы проходили незаметно в легкой и оживленной беседе, где любители кулинарного искусства и поклонники Бахуса, чудесное изображение которого красовалось на плафоне огромной графской столовой, могли предаваться самым разнообразным удовольствиям. Удовольствия эти предвкушались уже при первом взгляде на художественное меню, разложенное на всех кувертах и никогда не обманывавшее даже самых капризных гастрономов.