Волк и голубка
Шрифт:
— Что скажешь, кузен? Неужели позволишь этой заносчивой девчонке убить себя?
Гвинет, лучше всех знавшая Эйслинн, воспользовалась всеобщим замешательством и подстегнула лошадь. Серая в яблоках врезалась в кобылку Эйслинн, и Гвинет выхватила кинжал из ослабевших пальцев невестки, пока та старалась сохранить равновесие и не уронить сына. Выровняв наконец лошадку, Эйслинн полыхающими яростью глазами взглянула на сестру Вулфгара.
— Предательница! — прошипела она. — Вечная предательница! Бедняжка Гвинет!
Рагнор, рассмеявшись, сунул
— Ах, голубка моя, неужели ты никогда не сдаешься? Я убью кого пожелаю, и не тебе меня остановить. Но я дал слово, и если ты не вынудишь меня от него отступить, не намереваюсь причинить зла мальчишке. Скорее уж стоит оставить его со старой клячей и дать ей за труды несколько монет и побольше припасов.
— Ни за что! — охнула Эйслинн. — Ты этого не сделаешь!
— Вон в той долине пасутся козы, — настаивал Рагнор. — У старухи будет вдоволь молока. И если, как ты говоришь, Вулфгар с Суэйном отправятся в погоню, обязательно найдут парнишку и вернут домой.
В Эйслинн вспыхнула крохотная надежда. Кроме того, ей легче будет сбежать одной, не обремененной младенцем.
Наконец, тяжело вздохнув и не вытирая струившихся по лицу слез, Эйслинн отдала сына Гвинет. Та понесла его к старухе, скорчившейся в пыли и жадно жующей корку хлеба. Брайс громко завопил удивительно зычным для такого маленького ребенка голосом, и даже издалека было видно, как радовалась Гвинет, кладя его на руки нищенке. Она долго торговалась и в конце концов отсчитала несколько монет и прибавила еды и небольшой мех с вином, а сама поскорее вернулась к маленькому отряду, оставив старуху удивленно смотреть им вслед.
Теперь началась настоящая гонка. Рагнор не щадил ни людей, ни животных. Вскоре кони покрылись пеной, стали ржать и задыхаться. Они остановились на тенистой поляне, расседлали измученных животных и пересели на свежих, украденных в конюшне Вулфгара.
Пока все отдыхали, Рагнор отвел Гвинет в сторону. Оба долго говорили о чем-то, весело смеясь, словно обменивались шутками. Когда новых коней наконец напоили и накормили, Эйслинн с трудом вскарабкалась в седло и с тяжелым сердцем наблюдала, как ее серая кобылка, отпущенная на волю, медленно трусит прочь. Рагнор подъехал ближе и со странной улыбкой взял у нее из рук поводья.
— Я немного поведу лошадь, голубка, на случай, если ты вдруг захочешь ее повернуть.
Он медленно поехал вперед, позволив обогнать себя остальным, но через несколько минут снова расхохотался:
— Кажется, Гвинет в очередной раз превзошла себя! Убедила старую клячу, что той скоро понадобится кто-нибудь просить за нее милостыню, и если хорошо обучить парнишку, тот может стать неплохим помощником.
Эйслинн ахнула, чувствуя, как внутри все сжалось от ледяного страха, но Рагнор неумолимо продолжал:
— Кроме того, Гвинет перед отъездом предупредила ведьму, что грозный норманнский рыцарь, возможно, будет спрашивать про мальчика, и тогда ей плохо придется.
Он ехидно хмыкнул и, прежде чем Эйслинн успела опомниться, послал коня в галоп, потащив за собой и ее лошадь. Она вцепилась в луку седла, стараясь не упасть, и когда они уже нагоняли отряд, Рагнор обернулся и крикнул:
— И не думай прыгать, Эйслинн! Переломаешь все кости, а если останешься в живых, я перекину тебя через седло, как мешок с зерном, и посмотрим, долго ли ты выдержишь подобный позор!
Эйслинн, оцепенев от страха и отчаяния, молча считала мили, которые оставляли между ней и Брайсом мелькающие копыта коней.
В эту ночь, как только она с трудом проглотила наспех подогретый у костра обед, ей связали руки и привязали к дереву. Сознавая свое полнейшее бессилие и безнадежность, совершенно измотанная, Эйслинн вскоре погрузилась в забытье.
Вулфгар и Суэйн ехали бок о бок. Два огромных боевых коня, освобожденные от доспехов и тяжелого оружия, мчались, как ветер. Всадники молчали, изредка перекидываясь словами и останавливаясь лишь у ферм и деревень, чтобы расспросить жителей и не потерять след. Однако от глаз внимательного наблюдателя не укрылось бы, что норвежец не выпускает из рук топора, а норманнский рыцарь сжимает рукоять меча.
В обоих чувствовались зловещая решимость и неуклонное стремление к цели. Во время короткого отдыха всадники каждый раз скармливали животным по две горсти зерна. Потом лошади пили и успевали немного пощипать траву, пока хозяева сами перекусывали вяленой олениной и дремали на солнце.
Уже за полночь какой-то крестьянин, услышав стук копыт, гадал, кто и по какому неотложному делу мчится во весь опор в столь поздний час. Вулфгар не знал усталости. Недаром он был закаленным воином, привыкшим к трудностям походной жизни. Только голова раскалывалась от грустных мыслей. Что, если Эйслинн и младенец уже мертвы?!
Сердце рыцаря сжалось от невыносимой тоски. Только сейчас, в минуту опасности, он понял, что любит Эйслинн больше всего на свете, больше собственной жизни. И, осознав эту ошеломляющую истину, Вулфгар неожиданно почувствовал себя счастливым, как никогда раньше.
Он улыбнулся и обратился к дремлющему в седле викингу. В чуть слышном голосе прозвучала такая смертельная угроза, что Суэйн встрепенулся и вгляделся в темноту, пытаясь рассмотреть лицо друга.
— Рагнор мой. Если мы наконец догоним их, запомни — Рагнор мой.
Вскоре следы стали более приметными — почерневшие кострища, примятая трава, где, должно быть, отдыхали женщины. Цель была близка, и рыцари продолжали подгонять коней, пролетая, словно демоны мщения, мимо путников, которые невольно останавливались и провожали их пристальными взглядами.
Наконец, достигнув гористой местности на северном побережье близ Шотландии, они с вершины холма мельком увидели шестерых всадников, причем лошадь одного явно вели в поводу. Могучие боевые кони, казалось, заразившись лихорадкой предстоящего боя, тревожно били копытами, несмотря на усталость.