Вольные города
Шрифт:
— Если здесь смеются над словами хана — грамоту я читать не велю!
— Твоя воля, посол. Вася, отдай ему грамоту. И ты напрасно кипятишься, Кучук, о грамоте брата моего я говорю уважительно.
Молчание повисло над палатой. Васька-дьяк мялся в нерешительности и грамоту не подавал, Кара-Кучук тоже стоял, не шевелясь, и руку за грамотой не протягивал.
— Ладно, дьяк, читай далее.
— ...и верное слово мое даннику моему Московскому князю Ивану. В прошлый раз приходил к тебе мой Зунад-хан за данью и поминками, и ты его опозорил, поминки дал худые, а дань совсем не дал. Я до этих дней улусов твоих не трогал, сам дань собирать не ходил, со времен Ивана Калиты московиты честно сами дань приносили. И гнева моего ты не знал, так зачем же тебе надо послов моих бесчестить, дани прятать, ясак не давать и доброго мюподина твоего поминками обносить? А ныне смиренность твою перед нами покажи и честен будь: отправь с послом моим сорок пли алтын ясаку, недоданного за прошлый год, и шестьдесят тыщ -м этот год. И пошли, пожалуй, девять горностаевых шуб моим \атыням, мне панцирь, а ханам моим кречетов, соболей, рыбьего вуба, а также железа на пики и сабли. А ежели не пришлешь да п послов моих обесчестишь, то силу гнева узнаешь мою, я двину на іебя всех моих могучих и быстрых всадников и город твой разнесу мм концах моих копий, а тебя привезу в Сарай-Берке и заставлю гобирать кизяк и топить печи у моих служанок, а жену твою, под-
і рекающую тебя к неповиновению нам...
— Подожди, дьяк,— Иван встал, выхватил у Мамырева грамоту, смял ее в руке. Лицо князя было бледно, глаза потемнели, наполнились гневом, нижняя губа дрожала. Он порывисто дышал и с криком, громко стал кидать в Кучука слова, как копья: — Скажи своему алчному... грязному басурману... скажи ему... На Москве татарове более не бывать! И я ему не только соболей... драной собачьей шкуры не пошлю. А грамоту его... вот... грамоту... вот... вот... — Князь рвал свиток на части, бросал их себе под ноги и топтал с остервенением. Кара-Кучук схватился за пояс—сабли не было. Он подбежал к охранникам басмы, вырвал у одного из них саблю, но на него тут же насели откуда-то незаметно появившиеся ратники, скрутили руки за спину.
— Не дайте осквернить басму! — крикнул Кучук.— Выносите скорее!
— А-а, вот еще... Надо поцеловать! — Иван подбежал к носилкам, схватил разрисованную куклу и, подняв ее над головой, бросил на подножье трона. Потом наступил на голову куклы каблуком. Тонкий шелк лопнул, и из головы вывалились серые обрывки кошмы. По неведомому знаку в палату ворвались стражники, после короткой схватки перевязали послов веревками, разломали носилки, бросили связанного Кучука перед троном.
— Иди обратно в Орду,— Иван сел на трон,— скажи Ахмату: отныне Русь ему не подвластна. Отныне Русь вольная! Послов твоих и купцов я живыми отсюда не выпущу, и так будет со всяким, кто на землю нашу святую посягнет!
А в дальнем темном углу палаты Авилляр приник к уху Василька и прошептал:
— Ах, как хорошо. Быть войне...
Василько не слушал его. Для него не существовало сейчас ничего на свете, только один седой человек, сидевший у противоположной стены виделся ему — в человеке этом он узнал Никиту Чурилова...
...На подворье Василько сел за грубый дощатый стол, склонил голову на вытянутые руки и, может быть, впервые за свою мучительно-тяжкую жизнь заплакал. По каморке ходил паша и сурово, по-хозяйски отчитывал его:
— Дурак ты и еще раз скажу — дурак. Скажи спасибо, что я тебя на месте удержал. Одет ты в татарскую одежду, схватили бы тебя вместе с послами, а где они теперь? Они уже в лоне аллаха. И ты бы был там вместе с ними.
— Пойми, изверг ты мой, я отца жены моей увидел...
— Ну и слава аллаху. Значит, жена твоя в Москве, значит,, увидишь скоро.
— Зачем ты князю про меня такое сказал? Я и так был бы тебе верен. Теперь кто мне в Москве поверит? Жена, узнавши, проклянет.
— Ты так плохо о жене не думай. Если любит, каждому твоему слову поверит. Ты о себе думай. Твой тесть у князя в чести — я знаю. Он на Москве большой человек. А кто ты? Если бы я князю про тебя ничего не сказал, ты все равно веры в Москве не имел бы. Ты все равно у нас три года жил. С чем ты придешь к своей жене? Что ты ей принесешь?
— Я сердце верное ей принесу.
— Мало, ой как мало. Пойми: у тебя теперь дорога к семье одна— через ватагу. Не позднее, чем в середине лета, Ахмат на Москву всей ордой пойдет. Ты со своей ватагой — на Сарай-Берке. Ты — атаман, лучшая часть добычи —тебе. Богатым будешь, славным будешь. А за то, что Ивану Ахмата победить поможешь — какая тебе честь будет, знаешь? И еще одно тебе скажу: Ахмата воюя, князь силы свои поистратит. А ты приведешь под Москву войско, и не ты князя бояться будешь, а он тебя. Вот тогда к жене своей и придешь. С золотом, с силой!
— Снова ждать, снова терпеть!
— Четыре года ждал, полгода подождешь. Время незаметно пробежит. Завтра я узнаю все про твою жену. Если можно будет, весть тебе пошлю. А сейчас давай поедим да и спать.
Ночью Василько долго не мог заснуть, все обдумывал слова паши. Убежать от турка сейчас можно запросто, Чуриловых найти еще проще будет, но не испортит ли он все в ватаге задуманное? Ведь где-то бредут но русской земле дед Славко и Андрейка, ведь они придут в Москву и расскажут всю правду о нем и о ватаге. И потом другая дума в голову: убежит он, веру у турка подорвет, тот Ивашку уберет, ватагу отдаст в чужие руки, а то и разгонит совсем, погубит. И решил Василько ждать лучших времен.
На другой день паша снова ходил к великому князю. Пришед- ши от него, принес радостную весть — жена его под Москвой живет и растет у него сын.
Чуть не задохнулся от радости Василько.
— Хоть бы весточку ей передать...
— Княгиня сказала, что жена весть о тебе получила. И ждет.
Уж не Андрейка ли?» —подумал Василько с надеждой.
В ПУТИ истомном
Над широкой гладью реки туча появилась неожиданно. Она могуче выплыла из-за поворота, дохнула по воде свежим ветерком, разорвала гладь крупной волной. Потом, раскалывая небо, широко блеснула молния, трахнул, прокатился над водами устрашающий гром. Ветер заметался меж берегами еще сильнее, легко, одним порывом сорвал с лодки парус, унес впереди надвигающейся пелены дождя. У деда Славко сорвало с головы шапчонку, Андрей
ка еле справлялся с лодкой, которая, как бешеная, крутилась на
волнах.
Ливень догнал их скоро и легко, вымочил до нитки, потом ушел вперед, подгоняемый резким и холодным ветром. Пока с трудом вели потерявшую парус лодку к берегу, сильно оба продрогли. Долго не могли распалить костер, мокрый хворост не горел, а только дымил, затухая.
К ночи ветер еще более усилился, а у деда Славко начался жар. Он лежал в шалашике, наскоро устроенном из хвороста и сухого камыша, и тихо, в беспамятстве стонал. Около полуночи он опамятовался, позвал Андрейку: