Вольные города

Крупняков Аркадий Степанович

Сегодня на столы мечут тяжелые серебряные блюда с едой: тут и кабанье мясо жареное, и лебеди вареные, так искусно убран­ные в перья, что кажутся живыми, гут и лососевое мясо кусками, пироги, ватрушки, грибы, моченые ягоды. И конечно, хмельное пи­во. Его вносят слуги в атласных рубахах, разливают в деревян­ные ендовы", подают на столы.

Среди гостей наиглавнейший мастер — венецианец Аристотель Фиоравенти. Он в Москве живет три года и посажен на большое место рядом с великой княгиней Софьей. Около нее два сына — Андрей и Петр. По правую руку от Ивана Васильевича — зодчий Солари, затем три брата из Венеции — Антон, Петр и Марк. Насу­против них сели мастер Асевиз из Медиолана и пушечный мастер Дебосис из Флоренции.

За малым столом рудознавцы, серебряных дел мастера, лека­ри, пушечники, есть даже органных дел мастер.

Более всего тут итальянцев, народ этот, в отличие от степен­ных бояр, чинных князей,—шумливый. Захмелевши, венецианцы громко и наперебой хвастаются своим мастерством, обещают раз­рушить все плохо построенные здания Москвы и возвести новые, невиданной красоты. Княгиня Софья не успевает переводить их речи. Боярам, радеющим старине, эти разговоры не по нутру, и они сидят хмуры. Да и великому князю хвастовство это начинает надоедать, но он терпеливо слушает. Что поделаешь — гости.

В разгар обеда вошел дьяк Курицын, что-то шепнул на ухо ве­ликому. князю. Тот встал и, обращаясь к жене, сказал:

— Пусть простят меня дорогие гости, но я должон их покинуть. Умирает государственный муж и зовет меня к себе. Скажи им, Софьюшка, и гуляйте без меня.

Князь вышел, а по гридне шум: «Кто умер, когда, где?»

— Совсем плох дьяк Василий Мамырев,— тихо говорит Софья.

По гридне шум еще более: «Мало ли хворых дьяков у нас? Ра­ди каждого бросать именитых бояр, князей, гостей — виданное ли дело?»

А великий князь, сидя в возке, думал: «Уходит из жизни че­ловек, который боле для Руси пользы сделал, чем все князья и бояре, что остались сейчас в гридне. Только себе князь может при­знаться, что Мамырев подал ему мысль расправиться с Ахматом без кровопролития, он один, мудрая голова, знал все, что творит­ся на рубежах Русской земли. Дьяк Федор Курицын — мудрейший и грамотнейший муж Москвы, но тот — книжник, годен для со­ставления грамот, для поездок в иные страны. Василий же из Мо­сквы никуда не выезжал, но, словно ведун и волшебник, знал все и о всех. И всякую беседу он начинал так: «А ведомо ли тебе, госу­дарь...» Крымское посольство подготовил он, он же указал на Беклемишева как на самого нужного для этого дела человека. Чем дышит Менгли хан, король Казимир, казанский хан и хан ногайский, о чем думает султан турецкий—все знал Васька Ма- мырев Ничего не просил, ничего не требовал, работал, кажется, и день и ночь. Посла на дворе еще нет, он еще только, на Москву идти собирается, а у дьяка Мамырева уж готовы для него грамо­ты, и совет князю дан, как посла встретить, что ему дать, что ска­зать. Да, уходят старые, верные слуги, а молодых мало, ой как мало».

В Сергиевом монастыре, что у Троицы, князя встретил игумен, провел в сухую, светлую, побеленную известью, келью. Дьяк ле­жал на широкой лавке, под голову высоко подложены сенные по­душки. Нос у дьяка обострился, лицо покрылось восковой блед­ностью, бородка, вечно всклокоченная, сейчас приглажена.

— Впервые вижу тебя, дьяче, на ложе,— сказал князь, приса­живаясь на поданную скамью.— Думал я, износу' тебе не будет. Давно ли бодр был.

— Прости, что потревожил, государь, последнее слово тебе сказать надобно.

— С преклоненною главою выслушаю, дьяче. Много ты для русских людей добра сделал.

— А ты?—Взгляд у Мамырева стал колючим, злым,—Говорят, с иноземцами пируешь, Москву третьим Римом назвал. Скоро сов­сем своих людей в кремле выведешь —с кем княжить-то будешь?

— Люди, коих я к себе позвал, Москве зело надобны. Ты сам мне об этом не раз говорил.

— Иноземцы золота ради к тебе едут, а ты им душу отдаешь. А людей русских, кои государство твое возвеличили, от себя отри­нул, злом за добро им платишь.

— Как это — злом?

— А так. Боярин Беклемишев для тебя, казалось, невозможное совершил — союз Крыма тебе привез, впервые за все время Моск­вы стояния, а ты его в темницу бросил.

— Никита выпущен, дьяче, он снова мне служит.

— Чем же снова ты ему отплатил за это? Спесью княжеской. Княжну Катерину, которая любила его более жизни, в монастыре заморил, городок Алексин, как отнял в ту пору, так и не отдал. И теперь Никита получает от тебя в год меньше, чем какой-нибудь муроль за неделю. Он по-прежнему вдов и беден, и помыкаешь ты им...

— Но он мне служит же...

— Да не тебе он служит, он родной земле служит. Потому и не ропщет

— Ранее ты со мной так смело не говорил. Боялся?

»

— Не за себя. За дело боялся. Ты бы под гневную руку голову мне снес, а кто советами тебе помог бы? Я вот ухожу, дьяк Кури­цын тоже стар — кто иноземные дела вести будет? По моему сове­ту послан был в Бахчисарай юноша, малец совсем, но сколь важ­ны были дела его. Другому, умудренному жизнью боярину столь­ко не свершить. Я бы свои заботы, не оглядываясь, отдал в его молодые руки, а где он? Ты даже спасибо ему не сказал. Не родо­вит, не сановит. Благо, что не выпорол по ошибке, как было с Бек­лемишевым.

— Руки не доходят, дьяче...

— Потому и не доходят — не тех людей около себя ставишь. Погоди, если не тебе, то сыну твоему плакать придется с родови- тыми-то да латиняками. Русскому граду — русским надлежит быть, а не Римом Третьим...

— Да что тебе, дьяче, Рим этот дался! Попы сказали, а ты...

— Не попы! Не ты ли орла двуглавого на московский насест посадил! Я еще не знаю, как бы дело на Угре обернулось, если бы ватага хану хвост в Сарае не прижала. А ты только и додумал­ся меня к ним послать да посмотреть, чтобы они тебе лиха не сде­лали. Где тот атаман, что в самом сердце земли Ахматовой не убоялся тебе на подмогу стать? Не знаешь! А я бы ему удел кня­жеский дал, и он бы с такой ратью самым верным твоим воево­дой был.

— Холопа князем?

— А ведомо ли тебе, государь, что атаман сейчас не холоп? Он у князя Соколецкого дружину водил и сыном побочным ему при­ходится.

— Да ты-то откуда это знаешь?

— А ты у Никиту Чурилова спроси. Да что там Никита! Ты и его забыл. Тебе любой щеголь из Венеции дороже Чурилова.

— Не думал я, дьяче, что ты так не любишь меня.

— Не сладко правдивые речи слушать? А ты и меня в поруб брось. Ну, повели! Повели! — Дьяк последние слова прокричал с хрипом, потом надрывно закашлялся, на губах появилась пена.