Вольный горец
Шрифт:
Может быть, так устроен, и это во мне, и в самом деле, — казачье, от предков?
Но почему-то меня вовсе не раздражает, что на заднем стекле хапаевского «жигулька» — всего-то «жигулька», в отличие от непременных «лендроверов» да «шестисотых» многих адыгейских нуворишей, — всего-то! — изображена цветная карта Северного Кавказа от Черномории до Каспия и над ней красуется надпись крупными буквами: «ЗЕМЛЯ АДЫГОВ.»
Иногда Арамбий звонит мне на мобильник:
— Ты в Майкопе? Вот хорошо. Еду через твой район в Бесленей. Ты майкопский зять, а я — бесленеевский. Но я на денек: надо же иногда навещать родню! А проехать напрямик почти
— Кто из нас романтик, Арамбий? — говорил я ему чуть ли не с осуждением. — Или я со своим сибирским клеймом или ты тут — с адыгской тамгой? Ты думаешь, я у них в Отрадной об этом не спрашивал?!
Да и в одной ли Отрадной стоило бы ещё раз спросить? Только ли о «земле адыгов»?
А о русской земле кто спросит? Обо всей российской?
Или найдется потом все-таки смельчак, тоже нарисует на заднем стекле мелкую-мелкую карту некогда большой родины: когда она уже, не приведи Господь, станет к радости врагов Московским княжеством?
На Хапае, как многие в Адыгее считают, лежит вина за то, что памятник святому Николаю Чудотворцу стоит теперь не у «парадного» въезда в Майкоп со стороны Белореченска, а на выезде из города, по дороге в станицу Тульскую: как бы на задворках. Это Арамбий вывел не столь многочисленную толпу «экстремистов», которые не позволили поставить его на ранее намеченном месте.
Но Арамбий ли тут виноват?
Или больше все-таки — наш многоуважаемый Владыка Пантелеймон, не так давно прибывший в Адыгею из Калининграда и к тому времени, о каком говорим, не сумевший, мягко говоря, сориентироваться, куда и для чего, прошу простить, он попал. Ведь одно дело — прокатиться с богатыми, с именитыми членами столичного общества во имя Николая Чудотворца в Италию, в город Бари, где находятся мощи святого, и договориться потом в Москве, что одну из многих, предназначенных для всей Матушки-России, копий поставят в Адыгее, и совсем другое, справедливо оказалось, — заранее договориться об этом с ревнителями мусульманства в Майкопе.
Но ведь дело известное: Господь поругаем не бывает.
Что ж, что стоит теперь народный любимец, старинный защитник и попечитель простого люда спиною к чиновной Патриархии. Слева от него — церковь Георгия Победоносца. Справа — дорога в горы, к Свято-Михайло-Афонской — во имя Архистратига Михаила, предводителя небесного воинства — общежительной пустыни. А прямо перед ним — воинство земное: стрельбище 131-ой Майкопской бригады, испившей в Чечне такую горькую чашу, но не уронившей достоинства.
С обращенным на Кавказ ликом, с вытянутыми в стороны ладонями Чудотворец теперь явственно знаменует и торжество, и трагедию того, что теперь называют «кавказским крестом России», и верующих ему будто осеняет помаванием рук в конце молитвы, которая заканчивается словами: «сила и слава».
Непременно сила, которую подрастеряла Родина в этих местах.
Только после неё тут — слава.
А в просторной кунацкой Арамбия с маленькими, из сухой болотной
В котором столькое ещё недавно решал да и никак ещё до конца не может кой-где решить безжалостный «калашников»…
Кроме меня в гостях у Арамбия был его старый друг, земляк-аульчанин Чизир Гусарук, начальник дорожной службы Адыгеи, и я, медленно поводя головой в сторону хозяина, гостеприимного нашего бысыма, с нарочитым упорством спрашивал:
— Откуда у него это беспрекословное адыгство, у Арамбия? Ты-то Чизир, как старый товарищ, друг детства, можешь мне это объяснить?
И Гусарук развел руками — тоже нарочито беспомощно:
— В том-то и дело, что не могу. Отец его, Юсуф, не мог объяснить!.. Известный комбайнер был, слава о нем не только по нашему Течежскому району — по всей Адыгее. Когда мальчишкой Арамбий помогал мне, говорит, на комбайне, бывало, скажу ему: что ты все об адыгстве! Смотри лучше, чтобы хлеб на земле не остался. А он: смотрю, тат, внимательно смотрю — это как раз и есть адыгство! Братья в этом смысле куда, говорит, спокойней, а он это — с молоком матери…
Нам, давно оторвавшимся от корней, остается только Арамбию завидовать?
Приезжал за мной Арамбий вместе с маленьким внуком, которого звать Ридад, а на память о нашем сидении у его очага подарил богато изданный сборник: «Адыги (черкесы) — чемпионы Европы, Мира, Олимпийских игр». Над заголовком на обложке — под двенадцатью звездами летящий над Ошхомахо, над Эльбрусом нарт Сосруко с факелом в руке, а открывает книгу длинная колонка пушкинских стихов: «Но европейца все вниманье народ сей чудный привлекал. Меж горцев пленник наблюдал их веру, нравы, воспитанье, любил их жизни простоту, гостеприимство, жажду брани, движений вольных быстроту, и легкость ног, и силу длани…»
На обороте цветной рисунок: на фоне символических гор, меж замершими рядами воинов богатырь Редедя с мужественным лицом — Ридад — поднял над собой испуганного князя Мстислава, вот-вот ударит его оземь…
Как теперь принято на нашем «тиви»: «но коммент»? Без комментариев.
Или вспомним, что чуть ли не вся мировая история прямо-таки наполнена разночтениями: такова наша жизнь.
Так и хочется сказать: жизнь народов.
Нам ли, страстным любителям приукрашать свое прошлое, это да не понять?
Очерк об Арамбии Хапае назван: «Рыцарь ковра».
Вот на это и остаётся уповать. На современное рыцарство в нынешнем его виде: дай Бог, чтобы оно не было жестче и кровавей рыцарства прошлого!
…Но что меня теперь грело в этой во всей истории — что в Одинцове помнят и чтут отца-основателя города, а ведь от него еле заметная ниточка тянется и к Пушкину: такая тонкая, что разглядеть её можно только неравнодушному сердцу человека особого, поэтического склада, обладающему и высоким воображением, и ясностью мысли…