Волошский укроп
Шрифт:
Алеша переводил непонимающий взгляд с брата на Мармеладова. Кавалергарда он не замечал, как, впрочем, и все остальные. Даже половой не спешил принести ему давно уж заказанный сладкий пирог, как у Мити.
– Ты торопишься покаяние принести, но ведь Алексею Федоровичу пока не ясно, в чем состоит твой грех, – Мармеладов налил себе чаю из пузатого самовара. – Перескажи всю историю, а потом он рассудит, кто тут преступник, а кто праведник.
Митя сконфузился, в несколько минут объяснил суть своего прескверного поведения, а после, в ожидании приговора, снова вгрызся в пирог. Священник помолчал немного, поглаживая бороду, потом заговорил, но так тихо, что собеседникам
– Когда заходит речь о злодеях и праведниках, рисуют две фигуры – белую и черную. Но это изрядное упрощение, в жизни ведь все далеко не так просто. Не бывает людей одноцветных, все мы, как зебры африканские, в полосках ходим.
– Зебры, – хмыкнул почтмейстер. – Ишь, чего выдумал…
– Ничего не выдумал. Год назад, как раз тоже на Троицу, заметил я вора. Ты уж, небось, позабыл нашу церковь? Там справа от алтаря, за колонной, всегда темно, даже если все свечи зажечь. Вот из этой тьмы вынырнул тать и прямо на моих глазах стащил кошель у купца Тараторкина.
– Это который коров на убой закупает, мясо продает, а кожи выделывает? – припомнил Митя. – Так он уже в те года стариком был. Сейчас-то, поди, дряхлый совсем?
– Да, уж за семьдесят годков. Видит плохо, слышит еще хуже. Не заметил он кражи, шуму не поднял. Потому и вор убегать не торопится, стоит среди прихожан, новую жертву высматривает. Тут пришло время проповеди. Я заговорил о покаянии и прощении. Смотрю в глаза мазурика, но ничего кроме насмешки не вижу.
– Что же вы тревогу не подняли? – удивился Ершов. – Указали бы на мерзавца…
Мармеладов приложил палец к губам, и кавалергард осекся на полуслове.
– После службы прихожане разошлись, а вор остался. Подошел ко мне, спрашивает: «Отче, а что это?» – и протягивает четки из малахита. Хвастается, что не только кошелек украл, но и иную добычу. Я ему отвечаю: «Это – твой путь к спасению. Куда бы ни шел, передвигай бусины и приговаривай: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго!» Он рожу скривил, но ничего не сказал. Ушел. Через несколько минут вернулся, крикнул прямо с порога: «И что, взаправду помилует?» Я кивнул. Он подошел поближе: «Даже если я кошель в церкви скраду?» Я снова кивнул. Он подошел совсем близко: «И ежели серебряные чаши из алтаря унесу?» Проговорили мы с ним до ночи о том, что Бог не выбирает, какие грехи прощать, а какие нет. Он судит не по тому, что натворил человек, а по тому, насколько сильно тот страдает от содеянного. Поэтому грешник сам выбирает – сбежать с кошельком или с потиром, скитаться во тьме и холоде, опасаясь, что поймают, либо же заслужить прощение.
– И как же его заслужить, братец? – на этот раз не выдержал Митя.
– Для начала нужно себя простить, – Алеша улыбнулся чисто, по-детски. – Вот ты чуть глаза себе не выдавил в наказание за то, что чужую телеграмму прочел. Гадкими словами ругаешься. Судишь себя. А ведь учил Иисус – не суди, да не судим будешь. Покайся перед Богом и выйди на свет. Поверь, здесь жить приятнее, чем во тьме.
– Сколько волку не каяться, а все равно овечкой не станет, – упрямился почтмейстер.
– Овечкой не станет, – легко согласился Алеша. – Только ты забываешь, Митя, что и собака когда-то была волком. Но после раскаялась, стала служить пастырю, жить в его доме и по его правилам. А теперь защищает стадо от хищников и прежние грехи ее не тяготят. Тут главное покаяться раз и навсегда, чтобы больше не возвращаться к волкам.
Мармеладов кусал губы в задумчивости.
– А если и покаялся, и наказан уже, но прощение так и не пришло? – спросил он. – Я ведь тогда, у больничной кровати… У смертного ложа… Всю ночь на коленях простоял. Молился: «Господи, только не забирай ее у меня! Убей меня, – злодея, гордеца, эгоиста, – а чистую и светлую оставь жить»…
– Я бы о том же молился, Родион Романович. И тоже кричал бы: «Меня, меня возьми, а ее оставь». Всякий раз, когда умирает ребенок, о том молюсь, – вздохнул монах. – Но тут уж каждому свое искупление отмерено.
– В тот момент я потерял не просто смысл жизни, а смысл именно праведной жизни, – продолжал сыщик. – Апатия и равнодушие потянули в свой омут, а там, в глубине… Страх. Ужас. Тьма. Мешок с прежним чудовищем, что пожирало душу мою: только потяни веревку и оно снова вырвется. А остановить будет некому, ведь ее больше нет рядом! Так что, хоть я и отгоняю хищников от овец, но по ночам все равно на луну вою. И в темноте меня от волка не отличить.
– Так ведь Он не глазами нас проницает, – Алеша приложил руку к груди. – Он давно разглядел чудовище ваше. Но видит и то, что сейчас вы пытаетесь спасти невинное дитя, попавшее в руки лиходея. Подумайте, может быть он вас тем тернистым и страшным путем вел как раз к этому моменту? Может быть, тогда вы сможете себя простить. Как вор из моей давешней истории.
– Да-да, – поспешил Митя увести разговор на иную тему. Невозможно было смотреть, как страдает приятель, – И что же с ним случилось?
– За полночь ушел. Оставил кошелек с деньгами мне на хранение, а четки забрал. Три дня бродил, метался, молился, на четвертый пал в ноги купцу – прощения просить. Тот выслушал, благословил, а деньги велел раздать голодным да неимущим. Вор же впоследствии стал дьячком и теперь служит в церкви.
Кавалергард, так и не дождавшийся пирога, сверкнул глазами на полового, а раздражение решил сорвать на священнике, самом безответном из всех.
– Сказочка у вас вышла чересчур сладкая, – сказал он, кривя губы. – Не жизнь прямо, а сахарный леденец. Раскаявшийся преступник, великодушный купчина… Все такие белоснежные. Где же эти ваши зебры? Полоски где?
– Это вы верно подметили. Для полноты картины расскажу, что случилось в эти три дня. Объявил я на заутрене, что вора поймал, который деньги из кармана у прихожанина вытащил. Предложил зайти ко мне, опознать кошелек. Явились ровным счетом сорок человек, причем даже те, у кого отродясь ни карманов, ни кошельков не было. Никто ни цвет правильно не назвал, ни сколько денег внутри… Врут, представляете? В храме Божьем врут! Не смущаясь ни на мгновение. А с виду благопристойные люди, перед иконами земные поклоны бьют, ни единого причастия не пропускают. Только я думаю, что для Господа милее один искренне покаявшийся вор или убийца, чем толпа вот таких фальшивых праведников.
Ершов хотел возразить, но тут, наконец, ему подали пирог и адъютант отвлекся. Митя же поймал полового за рукав:
– Скажи, мил-человек, а чего это у тебя сегодня чай такой душистый?
– Дык мы ж, барин, на Духов день завсегда особленную траву тудыть бросаем…
– Это какую же? – неожиданно заинтересовался и сыщик.
– Дык сушеную мяту. От ней-то самый дух и есть.
Мармеладов вскочил на ноги в невероятном возбуждении.
– О! Первая мысль! Понимаете, господа? Первая мысль чаще всего самая правильная и бывает. Зря отмахнулся от нее в министерстве. Я ведь когда телеграмму читал, поначалу тоже отметил, что сухость для мяты не изъян. Напротив, в засушенном виде ее чаще используют. А турок написал, – он торопливо полез в карман и вытащил изрядно уже помятый бланк, – вот здесь… Прочтите, Алексей Федорович!