Волшебная нить
Шрифт:
Бронскиц несмело огляделся, попав в святая святых любимой женщины. Все в этой комнатке казалось ему милым и трогательным: образа в углу над кроватью с теплившейся лампадкой, покойное кресло у окна с брошенным вязаньем, потрескавшееся бюро, томик Стендаля на туалетном столике, полка с книгами, небольшой камин с потухшими углями...
Усадив гостя в кресло, хозяйка устроилась на стуле, но не усидела, а взялась ходить, в волнении ломая руки.
– Я должна сказать тебе, отчего я заболела, - начала она с усилием.
– Собиралась тотчас все рассказать, но случилась беда с Левушкой... Верно, теперь все несущественно, вздор, но ты должен знать...
Марья Алексеевна передала ему рассказанное Норовым в тот памятный день, когда она потребовала оставить их дом. Бронский слушал и менялся в лице. Его убеждение, окрепшее в последнее время, что он живет не свою жизнь, получило подтверждение. Предводитель слушал и смотрел на Машу, которой вовсе нелегко было повествовать об изломанной судьбе, и пронзительная жалость затопила его сердце. Жалость и нежность. На миг подумалось: если б дети не встретились в метели на мельнице, они могли бы жить дальше точно так, как жили, не зная о страшной ошибке судьбы. Возможно ли?
– Но почему, почему ты так скоро сдался? Отчего не искал встречи со мной?
– вопрошала Маша, и в глазах ее стояли слезы.
– Зачем же тотчас ты поверил клевете?
– Не тотчас, - качнул головой Сергей Львович.
– Я ведь был оклеветан сам, подвергся унижению ареста, со мной творилось нечто... Я перестал верить в справедливость судьбы. Оттого, верно, твоя мнимая измена показалась мне убедительной. Мы не виделись довольно для того, чтобы отвыкнуть, забыть...
– Я болела, я умирала, матушка с батюшкой сходили с ума!
– по-детски всхлипывала Марья Алексеевна.
– Потом моя душа уснула, и было уже все равно, за кого идти. Господи!
– она кинулась ему на грудь, не страшась красного носа и заплаканных глаз.
– Ну отчего так жестока была к нам судьба?
– Мы были слишком юны, не знали света, не умели защитить своей любви, - отвечал Сергей Львович, целуя ее шею и вдыхая запах ее волос, от которого кружилась голова.
– А наши дети? Они умеют?
– Они другие. Более стойкие в жизни, не такие идеалисты, какими были мы... Клевета и коварство их ранят, но не смертельно. Они умеют постоять за себя.
Марья Алексеевна вздохнула:
– А мы препятствовали их любви. Конечно, они же так юны, сущие дети!
– Для нас они всегда буду детьми, - Сергей Львович грустно улыбнулся, думая о несчастном Левушке.
– И ведь не совладать им теперь без нашей помощи с произволом судьбы... А как помочь?
– Все рассказать, как было, - прошептала Марья Алексеевна и добавила растерянно: - А после уехать за границу.
– Нет, Левушка не пойдет на это. Он будет все отрицать. А за границу все равно что изгнание. Конечно, не рудники, но та же неволя...
Марья Алексеевна заплакала, она все еще была слаба. Бронский крепче прижал ее к груди, утешая и шепча ласковые слова. Он все еще не мог постичь услышанное: не было предательства, не было измены. Не случись на их пути коварного Норова, их жизнь могла бы сложиться вовсе иначе.
– Верно, так нужно было?
– заговорил он вслух, и она все поняла.
– Мы были юны и могли потерять друг друга, не удержать еще тогда. И уж навсегда. Теперь же...
Он посмотрел в глаза любимой и припал к ее приоткрытым устам. Молодая страсть проснулась в них, нерастраченная нежность заполнила обоих и кинула друг к другу. Поруганная любовь воскресла и требовала осуществления. Бронский губами касался ее локонов, шеи, груди, прикрытой газовой косынкой. Маша в восторге трепетала в его руках и приникала всем телом, словно желала раствориться в нем.
– Ах, как сладко знать, что ты мой! Навсегда, навсегда...
– лепетала она прерывисто.
– И я ... твоя ... навсегда ...
... Теперь все иначе. Сергей Львович открыл глаза и посмотрел на Машу, верно, тоже погруженную в невеселые мысли. Он сбежал от нее тогда, ничего не объясняя. Испугался счастья, стыдился его, когда Левушка в неволе. Бедняжка, она так страдала, оставшись вовсе в одиночестве. Дочь бросила ее, теперь он... Имение отнимает и без того подорванные силы, нет экипажа, чтобы выехать. А ведь он обещал все хлопоты по имению взять на себя! Куда ни кинь, всюду клин, кругом виноват. Да и сам, не вынеся томления и одиночества, примчался опять к ней.
Нашел Машу в тревоге: время шло, а от Кати ни слуху ни духу. Недолго думая пустились к Давыдовым. Игнатий Ильич объявил им, что отправил Катю с верным человеком в Петербург. Для чего? Соскучилась по подружке. Сердце Бронского кольнуло остро: а как же Левушка? Всегда радушный, Игнатий Ильич теперь сослался на какие-то дела и сбыл их с рук поскорее. Уходя, однако, бросил:
– Да, Сергей Львович, уездное дворянство не принимает вашей отставки, послужите-ка еще.
Они уехали ни с чем. Марья Алексеевна всю дорогу виновато поглядывала на Сергея Львовича, тревожилась и гадала, пожимала плечами и чуть не плакала. Бронский не мог удержаться от злых мыслей в свой адрес: "Счастья тебе возжелалось? Упущенное поскорее наверстать? А сын пусть пропадает, оставленный всеми?!" Он хмурился и брезгливо морщился. Однако выхода из сложившегося положения все не видел...
20.
– Да будет тебе кобениться!
– буйствовала Марья Власьевна.
Наташа и та была заодно с ней. Катя вздохнула и подчинилась. Она примеряла уже шестое платье. Первые пять были отвергнуты всемогущей Аргамаковой. Катя устала, она надела бы что угодно, только поскорее бы закончилась эта пытка.
Услужливые вежливые купцы Английского магазина все несли и несли вороха батиста, газа, кружев, шелка, а Марья Власьевна по своему разумению выбирала и требовала от Кати, чтобы примерила. Противиться было бесполезно. Наконец, довольная дама откинулась на бархатной кушетке, где восседала как языческий бог, и громко провозгласила:
– Вот оно! А?
– она обратилась за подтверждением к Наташе.
– Недурно, весьма, - кивнула госпожа Пашкова, кружа вокруг Кати с озабоченным видом.
– У меня к нему есть прелестные жемчужные вещицы: ожерелье и серьги!
– Да ведь это всего лишь лотерея, не бал!
– силилась возразить Катя, но женщины не желали ее слушать.
Впрочем, выбранный наряд и впрямь пришелся весьма к лицу Кате. Белое муаровое платье с тончайшей отделкой, вышитое пунцовыми звездочками и украшенное искусно исполненными пунцовыми гвоздиками выгодно оттеняло Катину красоту.