Волшебный бумеранг (Космологическая феерия)
Шрифт:
— Лоча, не нужно! Вернись… Мы скоро снова будем вместе. Слышишь? Вернись!..
— Слышу, Акачи!.. Но мне тяжело. Все погибнет…
Голос ее дрожал, розовые крылья трепетали на бешеном ветру, лицо было мокрым то ли от снежинок, таявших на ее щеках, то ли от слез.
— Ты не должна так думать, Лоча!.. Это неправда! Я еще покажу тебе Землю. Ты вырастишь на ней такие сады, которых никогда не знал Фаэтон.
— Нет, Акачи… У меня дурное предчувствие.
Корабль почти повис в воздухе. Рагуши молча шевелился в кресле, отвернувшись от Коли. Наверное, и на его щеках дрожала
Лоча приблизилась к кораблю, встала перед Николаем в полный рост, прижалась к прозрачной стене. Коля потянулся было к ней, но рука ощутила преграду, о которую билась розовыми крыльями Лоча. Глаза ее были полны такой глубокой печали, что Коля, забыв обо всем на свете, и о Фаэтоне, и о Земле, ударил кулаками по нерушимой стене корабля — он хотел в последний раз прижать к груди живую, горячую, сотканную из луча Лочу! В это мгновение для него не существовало ничего — только она и звезды, Лоча и далекие звезды…
Пальцы Лочи ощупывали прозрачную поверхность стены, будто ища отверстия, через которое можно было бы впорхнуть в ракету. Губы шевелились — она что-то говорила, но Коля не слышал ее. Чуть заметным движением она включила шахо, и теперь ее голос звучал за его спиною, там, где сидел Рагуши.
— Пусть посчастливится тебе, Акачи, на земных дорогах! — говорила она. — Пусть всегда везет тебе! Прощай, мой дорогой. Не вези на Землю нашу печаль. Земля молодая, а печаль — признак старости. Прощай, Акачи!..
Мгновенным усилием воли она оторвалась от прозрачной стены ракеты и исчезла из глаз. Когда Рагуши развернул корабль, Николай увидел широкую полосу Млечного Пути, окутывающего весь горизонт, а на фоне этой звездной дороги — одинокую фигуру Лочи.
Казалось, она не летела, а спокойно, не спеша шла по Млечному Пути в безграничный простор вселенной, как женщина-сеятельница идет по пахоте. Ей предстоит дальняя дорога, безграничная нива, которую нужно засеять. И она будет идти вечно, бросая на каждую планету по зерну, а вслед за ней, озаренные светом звезд, станут набухать семена, пробиваться первые ростки, и молодыми, непобедимыми стрелками к звездам потянется жизнь. Где-то будут ее ждать новые планеты, шуметь ветрами, бурлить океанами, и брызги их будут лететь навстречу, и в стоне планетной коры зазвучит желание вселенной: родить, родить и жить! Колоситься сладким зерном и деятельным разумом!
И не будет ей смерти, не будет отдыха, ибо она дочь человеческой матери отныне и навсегда стала Сеятельницей вселенной.
— Прощай, Лоча! — еле слышно прошептал Коля. Рагуши обернулся, глаза его были влажными ведь вся его жизнь состояла из космических встреч и разлук. Положив руку на Колино плечо, он тихо сказал:
— Поехали, дружище!..
Ечука долго всматривался в лицо Коли, глаза отца молодо светились, и весь он будто сразу помолодел — походка стала живей, не горбилась спина, даже голос утратил старческую хрипоту.
— Представь себе, Акачи, я был на десять земных оборотов старше, чем ты сейчас, когда мы прибыли сюда. Значит, в твоем распоряжении еще тридцать земных оборотов!.. О-о, за это время можно многое успеть!..
В комнатах, где жил отец,
Поймав заинтересованный взгляд Коли, отец сказал:
— Вот и все, чего мы сумели достичь. Руда очень далеко, добывать ее трудно. Нужно найти оловянные и медные жилы. В копях будут работать по очереди. Процесс должен осваиваться последовательно…
А красногрудый какаду целыми днями восклицал:
— Привет, Акачи!.. Привет, Акачи!..
На поиски руды Николай пошел вместе с Алочи. Теперь это был мускулистый, ловкий охотник, который свободно мог в верхушках деревьев поймать птицу, в воде одними руками схватить рыбу, а на земле поразить бумерангом любого зверя. Казалось, от обезьяны он унаследовал молниеносную стремительность движений, а от человека — острую сообразительность. Если ему надоедало ходить по земле, он прокладывал себе воздушную дорожку между лиан и могучих крон, прыгая с дерева на дерево. Страх был ему неведом, о старости Алочи не имел никакого представления, ведь в колонии землян он был самым старшим. Видимо, он верил в то, что всегда будет таким же сильным и ловким, хотя уже знал, что существует смерть, став свидетелем того, как неосмотрительный охотник попал в медвежьи лапы. Для Ечуки это было трагедией, для Алочи — только наукой.
Алочи очень гордился тем, что Ечука выделял его из числа охотников и называл себя не иначе, как правой рукой отца.
Он с завистью посматривал на шлем Николая, ему, наверное, очень хотелось и на собственную голову надеть такой же прозрачный сосуд — тогда бы он стал похож на людей, которых считал своими властелинами.
Николай старался держаться с ним по-товарищески, приучая к мысли, что между ними нет существенной разницы, но этот проклятый шлем словно гипнотизировал Алочи, побуждая смотреть на Колю как на особу неземную, загадочную, наделенную высшей силой.
И Николай подумал, что они с отцом и Рагуши зря демонстрируют перед первыми землянами свое фаэтонское могущество. Но что же делать? Ни космического корабля, на котором прилетал Рагуши, ни собственного шлема не спрячешь…
Скверно и то, что земляне никогда не видели, как едят фаэтонцы. Да и не могли видеть, так как жили в другой атмосфере. Наверное, поэтому землянам казалось, что фаэтонцам есть не нужно, что они но люди, а какие-то высшие существа.
Однажды Николай заметил, что Алочи прячет в песок зажаренную на огне птичью ножку. Он спросил у Алочи, зачем он это делает. Парень ответил:
— Алочи ел, Акачи тоже хочет есть…
Смеясь, Коля попробовал объяснить Алочи, что этот лакомый кусочек съест какой-нибудь зверь, но охотник был убежден, что он честно поделился обедом с Акачи, и тот теперь тоже сыт.
По-видимому, не только Алочи, но и большинство землян считало, что фаэтонцы питаются именно таким таинственным способом. Как, оказывается, легко фаэтонцу стать среди земных людей богом!
Земля пленяла Колю своими красками, звуками, буйной растительностью. Он понимал, что любит Землю, что теперь он так же точно, как и Рагуши, полуфаэтонец, полуземлянин.