Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Сапоги грохочут по железу. Теперь парни угомонились. Один из них напевает:
Non! Rien de rien, Non, je ne regrette rien! Нет! Ни о чем, Нет, я не жалею ни о чем!Одна из последних песенок Эдит Пиаф. Парень поет ее вполголоса, немножко в нос, по-парижски грассируя. Поет словно про себя, словно раздумывая.
А напротив в окне появляется немолодая женщина в фартуке. Она задумчиво смотрит во двор, вертя в пальцах кольцо с ключами. На подоконнике ее окна лежат болванки для шляп и торчат подставки с круглыми верхушками.
А по улицам ходят парижанки, их головы — это самые разнообразные виды парикмахерского искусства. Тут и рыжие космы перьями, будто выщипанные, торчащие в разные стороны, и коротко стриженные, под мальчика, волосы, выкрашенные «пантерой» — черные пятна по светлому фону. Тут и иссиня-черные копны из взбитых волос над худенькими лицами: аскетический лоб, подведенные синим загадочные глаза, неподкрашенные бледные губы и подбородок капелькой. Самое модное — это седина: голубая, кремовая, чисто-белая, как хлопок. Над юными лицами, в сочетании с пышными юбками, это напоминает времена пудреных париков и кринолинов…
Ключи на кольце уныло позвякивают на руке безработной модистки. Резкий звонок у входной двери выводит ее из состояния меланхолии, она быстро закрывает створки окна. Видно, кто-то вернулся: рядом в окне зажигается голубоватое пламя газовой плиты — там кухня.
Многое можно понять и узнать, стоя возле окна и глядя в колодец двора, на дне которого стоит «рено». А с этой машиной каждую ночь приключение, видимо, ее хозяин свободен только поздно вечером, и тогда он начинает ее ремонтировать. Он долго возится с ней, звякая инструментами, а потом начинает заводить ее:
«Вьюр-р-р-р! Пых-пых!» Пауза. «Выор-р-р-р! Пых-пых-пых!» Пауза. «Вьюр-р-р-р! Пых-пых-пых!» Из окна, где живет молодая чета, высовывается Люсьен в пижаме.
— Эй, ты! На какого дьявола!.. Долго ли ты еще собираешься там… — Он употребляет нецензурное словечко. Парижане в этом смысле не особенно церемонятся.
Ремонт кончается. Колодец затихает до утра.
Утром я выхожу на улицу. Она такая узкая, что две машины с трудом разъезжаются на ней, захватывая колесами тротуар.
В соседнем доме, над лавочкой хозяйственных товаров, в вывешенной за окно клетке верещит и победоносно щелкает кенарь. Он сообщает улочке какое-то беззаботное благополучие и радость существования.
Неподалеку от отеля стоит белая, новенькая английская машина. С правой стороны, сидя за рулем, курит сигару спокойный лощеный господин с безукоризненной ниточкой прямого пробора. Видно, он ждет кого-то…
Я стою у входа и раздумываю, в какую сторону мне взять курс. К Лувру? Или к бульварам? Или начать с набережных?.. Громко беседуя между собой, проходят двое пожилых: муж и жена, по речи слышу — испанцы. Заспорив о чем-то, они задерживают шаги возле белой машины. Мужчина, горячась, сипловатым голосом скороговоркой сыплет свои доводы, в чем-то убеждая седую, смуглую женщину в черном газовом шарфе. И в этот момент происходит нечто неожиданно-чудовищное: господин в машине с силой распахивает дверцу и ребром ее ударяет испанца по хребту, да так, что он, ухватившись за жену, вместе с ней отлетает в сторону. Оба они ударяются о стену.
С воплем испанец поворачивает посеревшее лицо свое, искаженное болью и гневом.
— Эль мэ пэгэ! Эль мэ пэгэ! Он ударил меня! — кричит он, потрясая маленькими темными кулаками.
На крики выбегают портье отеля и конторщица. Но господин уже отъехал.
— Аллемано! Немец! — кричит вслед ему старый испанец. — Эль мэ пэгэ! — Синий басконский берет съехал набок.
Старуха уводит мужа… На улице вновь благополучие, возле хозяйственной лавочки останавливается могучий красный фургон. Хозяин принимает ящики с мылом, бутылями, бидончиками олифы. С треском хлопают дверцы фургона, и он отъезжает, оставляя за собой едкую струйку сизого дыма. И снова приумолкнувший было кенарь заливисто вступает в свои права.
Я поворачиваю влево и иду к Лувру.
Парижанки
Красивы ли парижанки? Большей частью совсем не красивы. Но они умеют быть необычайно элегантными. Каждая настолько хорошо знает, что ей идет и как надо носить то, что ей к лицу, что толпа женщин на улицах всегда производит впечатление показа моделей женского платья. Редко заметишь неуклюжую походку, угловатые движения, сутулость, тучность. Парижанки любят создавать впечатление изящных, грациозных, худощавых и умеют этого добиваться. Самая скромно одетая парижанка обладает чувством гармонии расцветок, чувством пропорции и изысканности линий. Вкус у них от природы. Парижанки любят грим, макияж, как они его называют. Редко увидишь не обработанное косметикой лицо. Гримируются почти все — от уборщицы в большом магазине до «ведетты» — первой актрисы модного ревю.
Я ходила обедать в маленький ресторанчик неподалеку от отеля. По существу, эти ресторанчики редко посещают желающие обедать. Там больше пьют за цинковой стойкой из маленьких рюмок аперитивы, коньяк, наливки или освежаются кружкой пива. И потому, когда закажешь «дежурное блюдо», хозяева готовы распластаться в услугах.
Меня обслуживала всегда одна и та же официантка. Она поражала меня своей наружностью. Отлично сложенная, ловкая, с классическими ножками, в точно пригнанном платье и кокетливом переднике, блондинка с умопомрачительной прической была просто уродлива. Лицо ее было изувечено — один глаз прикрыт веком, одна ноздря порвана, губа рассечена. Говорила она, двигая только правой стороной лица, левая была парализована. Но это лицо было искусно загримировано, швы закрыты макияжем, ресницы искусно подведены, а в улыбке, с которой она вам напоминала, что ей следует получить чаевые, с ней могла бы поспорить сама мадам де ля Помпадур. Обслуживала клиентов она красиво и быстро. Как по щучьему веленью появлялся передо мной на тарелке тоненький бифштекс с листьями латука, затем кусочек сыра и, наконец, чашечка кофе «экспре». Все это подавалось так многозначительно и изящно, словно меня угощали роскошными блюдами на приеме у президента.
Однажды я предложила ей русских сигарет «Лайка». Она тут же закурила, с удовольствием втягивая запах табачного дыма.
— А сами вы не курите? — спросила она меня.
— Нет.
Она с сожалением посмотрела на пачку «Лайки».
— Возьмите все, — предложила я.
Она просияла.
— О-ля-ля! — И пачка сигарет мгновенно исчезла в кармане ее накрахмаленного передничка. — Мадам, вы исключительно любезны. Может быть, я могу преподнести вам бесплатно еще чашечку кофе?
— Нет, благодарю вас…
Пока она подсчитывает и записывает счет, я смотрю на ее изуродованное лицо и пытаюсь представить себе, что с ней случилось. В Париже ежедневно сотни автомобильных катастроф.
— Скажите, вы, наверное, водите машину? — несмело задаю я ей вопрос.
Она понимает меня сразу. Улыбка смывает мимолетную тень, набежавшую на ее лицо.
— О нет, мадам. Это во время войны… Воздушный налет… Я ведь родом из Руана.