Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Клошары
Парижане очень обижаются на советских писателей и журналистов, когда они пишут, что в Париже безработные ночуют на улицах.
— Безработные и бесквартирные у нас ночуют на вокзалах, в ночлежках, но не на улицах.
— А кого же я вчера видела под мостом Сюлли?
— A-а! Это совсем другое дело. Это любители бродячей жизни — клошары. Их много в Париже. Но если такому клошару предоставить комнату со всеми удобствами, он сбежит из нее на следующий же день! — так уверяют все парижане.
Странное, дикое явление эти профессиональные бродяги. Они не гангстеры, не мелкие воры и даже не нищие. Они, старательно роясь в мусорных ящиках, выбирают тряпье, кости, бумагу, за
Существуют в Париже ночлежки, организованные муниципалитетом в полицейских участках. У французов есть традиция — не арестовывать ночью. Часто среди клошаров в ночлежках ночуют и настоящие рецидивисты и бандиты. Подчиняясь традиционному порядку, полицейские дают им возможность, выспавшись, уйти на рассвете. Но как только они окажутся на улице, за теми, кто на подозрении, тут же начинается облава, свистки, погоня на мотоциклах. Но клошаров это не касается.
Клошары-тряпичники — это источник огромных доходов для посредников между ними и мыловаренными заводами, бумажными и игрушечными фабриками. Кости, бумага, жестянки, тряпки — все превращается в чудесные товары, которыми полны магазины Парижа. А тряпичники всегда нищие, и они существовали всегда.
Роясь в старых парижских газетах за 1884 год, я нашла следующую заметку о забастовке парижских шифонье-тряпичников. Однажды в первых числах января префектура Сенского департамента запретила тряпичникам «шифонировать», то есть рыться в мусорных ящиках со своими фонарями и железными крючьями в продолжение всей ночи. Им отвели для этого только два часа в ночь. Тридцать тысяч шифонье возмутились, собрались в синдикат и стали устраивать митинги на площадях Парижа. На одном из таких митингов старейший шифонье, Пэр Лаплас, вдруг отдал Богу душу то ли от голода, то ли от старости. Это послужило причиной к такому бунту тряпичников, что префектура обратилась к помощи полиции. Но полицейские, в свою очередь, начали забастовку, требуя прибавки пенсии. И пришлось сенской префектуре отдать тряпичникам полную ночь на рытье в мусорных ящиках Парижа.
Но странно видеть сейчас, в наше время, на фоне всей этой необычайной роскоши магазинов, этого разнообразия и изысканности вкусов, этого кипения современной столичной жизни картину, какую я наблюдала ярким весенним днем в самом центре, возле площади Согласия, на набережной. Очень ободранный мужчина, в бывших дорогих ботинках, привязанных к ступням ног веревками, рылся в урне для мусора, старательно выбирая бумажки и выброшенные билеты от автобусов и метро. Рядом с ним стоял мальчик лет двенадцати с детской коляской, полной бумажного мусора. Это, пожалуй, были уже не клошары, эти бы не отказались
Химеры над нами, а бог под ногами
Итак, мост Сюлли — пристанище клошаров — перекинут через остров Святого Людовика. Их два острова посреди Парижа, второй — остров Ситэ. Когда-то на этих островах умещался весь город, и носил он тогда красивое название — Лютеция. А жило на островах кельтское племя язычников паризиев, от них и произошло название Paris…
Остров Ситэ вытянулся, словно огромная палуба корабля, застрявшего между берегами Сены, и семь мостов перекинуты с этой палубы на набережные Парижа, восьмой мостик соединяет острова.
Ситэ густо застроен старинными зданиями. Тут и массивный мрачный Дворец правосудия, и главное полицейское управление. А сбоку у левой набережной больше семисот лет стоит самое удивительное здание в Париже — собор Нотр-Дам де Пари. Он не похож ни на один собор в мире своим странным смешением романского духа с готическим. Весь он лишен симметрии, порталы фасада у него разные, башни — одна шире другой. Но об этом надо знать заранее или очень внимательно приглядываться, настолько он весь гармоничен, строен и оригинален. Чудесные арки-контрфорсы, обхватив его корпус, с двух сторон поддерживают его и украшают. Позади собора, возле мостика на соседний остров, расположилось на улице богатое кафе, где под цветными зонтами постоянно сидят туристы. Там же по соседству на набережной идет торговля иконками, четками, фигурками святых.
Я попала в собор во время воскресной мессы. Все шло как обычно: служки, в длинных белых блузах с кружевами, носили зажженные свечи. Священник, воздев руки кверху, читал молитвы, прихожане стояли на коленях на маленьких скамеечках. И вдруг зазвучал орган.
Это было что-то совершенно необычайное, неслыханное по красоте и мощности звука, который перекатывался в сводах. Казалось, что все вокруг — своды, и связки колонн, и стрельчатые окна, уходящие ввысь, — все звучит, поет, то плачет, то торжествует вместе с этими могучими вздохами, переходящими в быстрые рулады, которые исчезали где-то там наверху, а потом снова звук нарастал, сотрясая весь собор. Нигде я еще не слышала такого Баха. И мне вспомнились строчки из письма Сурикова к своему учителю и другу профессору Чистякову:
«…Никогда в жизни я не слышал такого чарующего органа. Я нарочно остался в Париже на праздники, чтобы послушать его. В тоне его чувствуются аккорды струнных инструментов, от тончайшего пианиссимо до мощных, потрясающих весь храм звуков. Жутко тогда делается человеку, что-то к горлу приступает… Кажется, весь храм поет с ним, и эти тонкие колонки храма кажутся тоже органом. Если бы послы Владимира Святого слышали этот орган, мы все были бы католиками…»
Я уходила из собора с переполненным сердцем, приобщившись тайн величайшего искусства — исполнения Баха. Ликованием встретил меня апрельский день на паперти. Я еще раз осмотрела весь фасад собора. У входа висело объявление: «9 мая Магнификат Баха и Реквием Берлиоза. При полной иллюминации начало в 9 часов вечера. Билеты продаются». Собор превратится в концертный зал, куда дамы явятся в вечерних туалетах.
Я посмотрела вверх. Оттуда, с верхней галереи, глядела на меня уродливая каменная химера — злой дух, изгнанный из храма и зацепившийся за балюстраду. Мы долго глядели с ней друг на друга, пока из-за нее не появились еще маленькие головы, вооруженные биноклями. Это уже были туристы-иностранцы, которые всегда жалуются на то, что французы до сих пор не удосужились устроить в соборе лифт, приходится пешком ползти черт знает на какую высоту!
Я шла и думала о том, до чего же французы всегда любили сажать на свои прекрасные храмовые постройки этих уродцев, страшилищ — горгулий. Словно бы подсмеиваясь сардоническим смехом над собственным преклонением перед красотой…