Воля дороже свободы
Шрифт:
Солнце к этому времени уже закатилось. Нечего было и думать о том, чтобы продолжать путь в подступавшей темноте.
– Всё, – сказал Кат, отдуваясь. – Здесь и заночуем.
Палатка была просторная, военная, рассчитанная на шестерых. Тяжёлая отсыревшая ткань, казалось, вся сплошь состояла из углов и складок: обдирала кожу на пальцах, как наждак. Кат вбил колья, натянул полог, повесил под потолок хилую лампу. Втащил внутрь Эндена и рухнул рядом с ним. От этого снова замутило, стянуло невидимой коркой кожу, и тогда Кат из последних сил отполз
Откинув брезентовую полу, в палатку влезли Петер с Ирмой.
– Надо бы поесть, – озабоченно сказал Петер и, покосившись в сторону Эндена, добавил: – Гельмунда покормить… Вы голодны, Гельмунд? Пить хотите?.. А ты, Демьян?
– Ешьте сами, – выдавил Кат. – Я не буду.
– Костёр развести? – запинаясь, спросила Ирма. – Консервы разогреем. Я кофе сварю.
– Разведите, – прохрипел Кат. – Спать снаружи будем.
Петер подумал, потом тихо ахнул.
– Из-за… – он показал глазами на Эндена.
– Да, – сказал Кат. – Фон сильный. Опасно.
Петер засопел.
– Ладно, – сказал он. – Мы сейчас…
– Подождите, – вдруг произнёс Энден. – Послушайте.
Петер подался к нему. Ирма села рядом. Кат повернул голову – даже это движение далось с трудом.
Энден пожевал губами, уставившись вверх.
– В дистанционном режиме бомбу взорвать очень просто, – начал он. – На торцевой панели под индикатором есть две настроечные рукояти и кнопка запуска. Правая рукоять – расстояние, левая – время. Один оборот правой – миля. Один оборот левой – минута…
– Вы не волнуйтесь, Гельмунд, – вставил Петер, нахмурившись. – Берегите силы.
– Если левую оставить на нуле, – настойчиво продолжал Энден, – взрыв произойдёт сразу после остановки устройства. Но на всякий случай я предусмотрел возможность отсрочки. И… ох-х… И можно настроить отложенный взрыв после остановки. Ох-х-х…
– Что вы нам рассказываете, – сказал Петер с трудом. – Сами на месте всё сделаете.
Энден поморщился.
– Не надо, – сказал он. – Ничего я уже не сделаю.
В палатке повисла тишина.
– И вот ещё, – сказал Энден. – Если что-то случится с автоматикой – если устройство не поедет, или не взорвётся… Надо вскрыть панель. Там сбоку такой замок, несложный, вроде щеколды. И внутри – рычаг. Большой. Снизу – батарейный отсек, но это вас волновать не должно, кристаллы всё равно нечем заменить, он там только оттого, что… Ох-х… Оттого, что мне так было проще собирать… Так вот, рычаг скоммутирован со взрывателем. Надо перекинуть его вверх. Сил не жалейте, рычаг тугой, чтобы не сработал случайно. И всё… произойдёт. Понятно?
Петер молчал. Ирма тоже молчала – держась за щеку, словно болел зуб.
– Понятно? – повторил Энден.
– Да, – сказал Кат.
– Хорошо, – Энден посмотрел на него. – Хорошо…
Закрыв глаза, он мерно, глубоко задышал.
– Спит, – неуверенно сказал Петер и переглянулся с Ирмой. Та стиснула лежавшие на коленях руки. Петер вздохнул, достал из тюка с вещами одеяло и накрыл Эндена до подбородка, подоткнув
– Лошади овса забыли дать, – сказал он и полез наружу.
Ирма последовала за ним: ей почти не нужно было пригибаться. Взявшись за прикрывавший выход брезент, она неловко обернулась и кивнула Кату. Кат не знал, что означал этот кивок – «доброй ночи» или «всё будет в порядке», или нечто совершенно другое, – но кивнул ей в ответ.
Полежав ещё пару минут, он собрался с силами и тоже выбрался из палатки.
Была уже ночь. Пустошь тревожно пахла землёй и горячим металлом, на небе взошли две луны: одна – яркая, сапфировая, другая – красная, мутная, как кровью налитая. Между лунами проклёвывались редкие звёзды. Рядом что-то звонко трещало: наверное, Петер ломал сухостой для костра. Слышался негромкий, печальный голос Ирмы. Петер отвечал ещё тише и печальней, и, вторя ему, тяжело вздыхала лошадь.
Вдруг всё как-то завертелось, поехало, и через секунду Кат обнаружил, что лежит на спине. Лежать было довольно жёстко, но не холодно, а главное – в таком положении почти не кружилась голова. Он повернулся набок, пристроил под ухо локоть. Сквозь спутанные волосы увидел всполох огня, наполовину освещённое лицо Ирмы, костровой шалашик из неровно обломанных веток.
– Петер, – позвал он. – Через три часа разбудишь. Как обычно.
Петер что-то ответил.
А Кат мгновенно уснул.
…Ему приснились тьма и боль.
Тьма была союзником боли, усугубляла её, делала всесильной. Свет, свет! Хотя бы огонёк, как от спички! Только что ведь был, куда делся?! А ещё лучше – большое окно, во всю стену, от пола до потолка. Он бы смотрел в окно, разглядывал небо, землю, людей. Это отвлекло бы от мук. Вот бы увидеть что-нибудь. Дать работу глазам, отогнать боль, втиснуть её в дальний уголок тела, забыть…
Но у него не было ни глаз, ни тела.
Было только страдание.
Вдруг в этом сплошном чёрном страдании родился звук. Плакала какая-то женщина – тихо, жалобно, далеко-далеко. Он двинулся вперёд, устремился к плачу всеми мыслями, всей сутью. Временами рыдания затихали, и тогда он цепенел от ужаса, полагая, что потерял ещё и способность слышать – потерял всё. Но плач возобновлялся, и он с радостью летел туда, где плакали… Летел? А может, перемещался ползком, или катился, или бежал со всех ног? Определённо не бежал, ведь ног у него не было. Впрочем, неважно. Незначительно. Пренебрежимо мало. Он стремился к плачу, стремился, стремился…
Плач стал отчётливым и близким.
Кат открыл глаза.
Уже рассвело, но утро было пасмурным и неприютным. Солнце пряталось за слоистым туманом, будто устало от вида земли и не хотело на неё глядеть. Боль исчезла, растаяла вместе со сном, но плач, который вроде бы тоже приснился Кату, наяву не прекратился. Наоборот – стал громче.
Кат поморгал, приходя в себя, а потом всё вспомнил: как в него стреляли, как Энден собрал бомбу, как они отправились в путешествие. Вспомнил яму.