Воля вольная

Ремизов Виктор Владимирович

— Маш, — позвал Михалыч осипшим почему-то голосом.

— М-м?

— А ему ничего? — зашептал, будто боясь, что он услышит.

— Ничего.

— Как же ничего? Ты же говорила, что у него сердце уже месяц бьется и он все чует… Что-то мне…

— Не переживай, он еще во-от такой!

— Какой?

— Вот такой. — Она нарисовала на груди Михалыча маленький продолговатый кружочек.

Михалыч замолчал, но было слышно, как он пытается представить себе. Все мужики пытаются представить это себе, да боятся. Поморщившись, вспомнил, как выглядели два лосенка в утробе убитой лосихи. Головой затряс.

— А если

я завтра околею, рожать будешь?

Маша повернула к нему голову и внимательно посмотрела, потом нашупала его висок и покрутила там пальцем. За сосок его больно прищемила.

— Ой, — вздрогнул Михалыч, он терпеть этого не мог.

— А ты, Саня, не болтай глупостей!

— Да какие уж глупости… Ну ладно, это понятно, а если, — он примолк на секунду, — если я завтра тебя брошу… ну… по каким-то там обстоятельствам… Не знаю… Будешь? Одна? Меня нет!

— Буду, Саня, буду. Что с тобой?

Он еще глубже задумался. Вцепился рукой, прижал ее к себе. Другой рукой нащупал ее руку и так замер.

— Что, Сань? — спросила Маша тихо спустя некоторое время.

— Ты даже не представляешь себе, мать, какой я говнюк!

— Да ладно, что с тобой?

— Не знаю, как-то меня жизнь уделала капитально. Я сегодня целый день думаю. И вчера, наверное, тоже… Все сошлось. И ты, и гондона этого назначили, даже не спросили ничего. Вызвали вроде в управление, и вдруг — сдать дела. Хорошо дерьмом не назвали в приказе. Какое там спасибо… Видно, сверху откуда-то упало… так обосрались, что… Да ладно, я знаю их всех, не в этом дело. Я шел к тебе и думал, что я все эти годы в ментовке делал? Знаешь, — он осторожно освободился и приподнялся на локте, — не придумал!

— Что? — не поняла Маша.

— Не придумал, что я там делал! Под себя вроде не греб, народ тоже как будто не грыз, перед начальством без нужды не гнулся. Вроде не ради корысти, и не ради власти над людьми, а тогда ради чего? Ради порядка? Ради справедливости? А какого порядка? Власть ведь ни сейчас, ни раньше… никогда они не хотели никакой справедливости. Я их столько перевидал! Власть она сама себя любит, чтоб быть повыше, чтоб первым к пирогу поспевать. Раньше еще стеснялись, а теперь — кого там! Вон Рита Мутёнковская — попробуй открыть магазинчик в поселке! У себя на огороде, в сортире не даст открыть! Китайцы за свои два магазина каждый месяц ей носят. Кто она такая — жена мэра?!

Или с вертолетом — когда этот частник-то Егоров вертолет из Штатов пригнал и начал возить народ. Все у него — лицензия, все бумаги. Так наши летуны ему отказали в стоянке и шабаш! У самих один, чуть живой вертолет на ходу, а и ты не работай — цены не сбивай, — орут! В поселке же по их ценам никто не может летать! Только санзадания, да мы, да детей в интернат завозят. Ты понимаешь? Этот Егоров намного дешевле летал! Я его спрашиваю: и что, выгодно? Выгодно, говорит, нормально. Прогнали они его с порта, стал летать с той стороны, с поляны. Вагончик себе поставил и давай. И знаешь, кого они натравили? Прокурора! Он ко мне подъезжает — ты, говорит — не лезь! Я — как не лезь, у меня бюджет на вертолет тоже не резиновый! А он — ладно ты, все равно государство платит… Понимаешь! И знаешь, почему он так? На халяву лишний раз на охоту с ними слетать! Вот весь его интерес.

Тихий остановился, соображая, с чего начал.

— А, ну да… и я должен эту власть, такую вот справедливость защищать!

Вот я что понять не могу!

Маша молчала.

— А если нет, если хочешь настоящей справедливости поискать — свободен! Любой власти нужен только послушный, который их интересы будет обслуживать! Ну и свои не забудет. Получается, я такой и есть.

— Ты что шепчешь-то, Сань?

— Я? — Тихий обернулся на дверь.

— Ну… Мне кажется, главное людям плохо не делать…

— Мать, дай я выпью?! — умоляюще попросил.

— Да, выпей, Сань, конечно. Выпившему легче такие вопросы…

— Ну ладно, ладно…

Михалыч лег, подсунул руку ей под голову и поцеловал неудобно, куда пришлось. Пришлось и не в глаз и не в бровь. Они никогда не целовались. Михалыч не умел особо и стеснялся этого дела. Погладил клешней по руке, удивляясь, как кожа на человеке может быть такая тонкая. И еще больше удивляясь тому, что рядом с таким красивым существом, которое Бог знает какими судьбами занесло в эту дыру, лежит он — толстый и старый отставной ментяра Александр Михалыч Тихий.

Он полежал молча, потом громко и тяжело вздохнул и снова высвободив руку, сел.

— Лежим мы с тобой, Машка, в этой вот темной комнате на краю света и… — Михалыч задумался, подбирая слова, — сошлись, короче, тут счастье мое совсем невероятное, прямо упавшее на меня с неба и… я сам. Ты — мое счастье, а я сам — как горе, которое готовил себе всю жизнь.

Утром Тихий колол дрова возле сарая и благодарил Машу, что не дала выпить вчера. Свеж был, чувствовал силы и поставил себе задачу к обеду переколоть все, что попилено. И даже как-то по-дурацки радовался, что его отстранили и он теперь свободен. Хотелось просто так вот, как в законный выходной, поработать. Он давно не чувствовал себя таким свободным. Да и не верилось Александру Михалычу, что они без него обойдутся, и он ждал, что московские опера придут и позовут… Что им Гнида скажет умного? Поленья разлетались со стоном, Михалыч снял ватник, бросил на поленницу и вытянул из кучи следующий пень. Промороженная осина кололась в удовольствие. Колун в могучей руке был легок, Михалыч одним ударом разваливал пополам, и потом, почти без замаха щепал. Он уже по колени стоял в поленьях.

Обедали в час. Спокойно, не торопясь никуда. Михалыч выпил пару рюмок с устатку и прилег на часок — все-таки наломался с непривычки. Маша шила на машинке в кухне, дверь прикрыла, а он лежал и думал под тихий стрекот, что после обеда надо будет покосившуюся воротину с забором поправить. Представлял, как лучше это делать — подпоркой обойтись или новый столб ставить. Потом задумался об их будущем, стал вычислять, возможен ли теперь его перевод, да и нужен ли? Ничего не понятно было. Ворота решил подпереть пока. Он едва задремал, как услышал сквозь сон чей-то настойчивый голос и приглушенный голос Маши.

— Маша, что там? — спросил, поднимаясь и шаря тапочки по полу.

Молодой боец с щуплым лицом и глуповатыми глазами стоял на пороге кухни, держа шапку в руках. Сапоги он снял в прихожей, форменные брюки были смешно заправлены в белые самовязанные носки.

— Ты что, сынок? — Михалыч спросони забыл, как его зовут.

— Эта… Василий… Здрасти… Шабанов Василий Трофимыч умер. Послали за вами, надо бумаги там подписать.

— Как умер?

Парень, смущенно поглядывая на Машу, молчал.