Вонгозеро

Вагнер Яна

— Да ну, — раздался все тот же громкий шепот, — а я думала, та, молодая, рыжая.

— У рыжей свой мужик есть, — послышался хозяйкин ответ, — а этой вон чужой понадобился.

Какой — чужой, кто — чужой, о чем они вообще; к черту соль, накрыть кастрюлю, куда я дела крышку, не оборачиваться, главное — не оборачиваться к ним, не смотреть больше в эти чужие, неприветливые лица. «Аня, ты не посолила», — сказала Наташа, и одновременно голос позади меня сказал совсем уже громко «и не постеснялась же, при живой-то жене», и только тогда я наконец поняла, и заставила себя накрыть кастрюлю — спокойно, беззвучно, и только потом повернуться и пойти к выходу.

На веранде я привычно сунула руку в карман и достала все ту же, вчерашнюю,

пустую пачку, и смяла ее, и бросила себе под ноги. На вытоптанной площадке между домами стояли теперь все три наши машины, беззащитные в дневном свете, — вокруг прогуливались несколько местных жителей, то и дело как бы невзначай пытаясь разглядеть через тонированные стекла содержимое багажников. Это было бы смешно — случись этот нелепый, дурацкий разговор в другом месте, где угодно — я бы только посмеялась, я бы сказала — не ваше дело, да кто вы такие, посторонние скучные курицы, я три года живу с ним рядом — каждый день, каждую ночь, я знаю, какое у него лицо, когда он спит, когда сердится, и умею сделать так, чтобы он улыбнулся, я слышу его мысли и вижу, что каждый из этих дней — абсолютно каждый — он счастлив, и потому именно я его настоящая жена, и никакая оплодотворенная яйцеклетка — будь их хоть три, хоть десять — вообще не имеет к этому отношения. По крайней мере, теперь у меня точно не будет искушения здесь остаться — господи, сделай так, чтобы нас отпустили, пожалуйста, их тридцать четыре, а нас — всего девять, но если они скажут мне еще хотя бы что-нибудь — я точно ударю какую-нибудь из этих неприятных баб, я просто не смогу удержаться.

Входная дверь приоткрылась, и в проеме возникло Ленино улыбающееся лицо.

— Анька, ну чего ты, — сказал он весело. — Расстроилась, что ли? У них тут телевизоров нету, сама подумай, сериалы отменили, делать нечего, пойдем-ка обратно, пойдем, замерзнешь.

— Я не пойду, Лень, — сказала я вяло, — поешьте там без меня, я Сережу подожду. — Но он, не слушая, уже тащил меня назад, в пропахшую гречневой кашей комнату, и прямо с порога громыхнул:

— Так, девки, а ну бросайте эту болтовню! Придумали тоже — жена, не жена, у нас вообще, кстати, принято в Москве — чтоб жен побольше, один я как дурак с одной мучаюсь, есть у вас тут свободные, а то б я вторую выбрал, с собой забрать?

Сразу же после этих слов он шумно уселся за стол, скомандовав при этом «а что, тарелок нету в этом доме? не боись, хозяйка, мы вернем» и «еще бы кипяточку, а? у нас чай — вы такого и не пробовали никогда, «Изумрудные спирали весны» называется, полпачки осталось, Маринка, принеси», и напряжение разом растаяло — «девки» задвигались, хихикая, засуетились, вытаскивая на стол тарелки, кто-то побежал за кипятком — и через несколько минут стол уже был накрыт, кастрюля с гречкой и тушенкой заботливо укрыта все тем же сомнительным полотенцем, и даже хмурая хозяйка, изобразившая толстым своим лицом какое-то подобие кокетливой улыбки, извлекла откуда-то початый каравай серого и ноздреватого, явно домашнего хлеба. Я никогда этому не научусь, думала я, сидя над своей порцией каши с двумя блестящими мясными кусочками, никогда не освою эту простоту, эту толстую, непробиваемую кожу, я просто не умею жить так тесно, локоть к локтю, потому что лучшим средством защиты для меня до сих пор всегда было пространство между мной и остальными. И теперь, в этом перевернутом мире, не будет мне покоя.

К самому концу завтрака вернулся Сережа — лицо у него было озабоченное, но складка между бровей пропала; «Поедим, и можно собираться», — только и сказал он, и, пока он ел, торопливо, не поднимая глаз от тарелки, я сидела рядом, прижавшись к его плечу, и прихлебывала обжигающе горячие, безвкусные изумрудные Ленины спирали, думая — ну вот, ну конечно, так и должно быть. Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.

Провожать нас эта маленькая колония вышла вся, целиком — теперь, когда я уже была уверена в том, что они отпустили нас, все эти давящие, невыносимые вещи, только что не дававшие

мне дышать — тревога, злость, страх, — отступили, почти исчезли, и, заглядывая в лица чужим мужчинам и женщинам, в дневном свете превратившимся наконец в тех, кем они и были на самом деле, и сейчас застенчиво гуляющим вокруг наших машин и разглядывающим нас, я наконец подумала о том, что, пожалуй, даже рада тому, что здесь, на берегу, стоят эти два больших просторных дома — и радует меня даже не то, что до самого конца зимы, пока не растает сковавший озеро лед, никто, вообще никто не сумеет добраться до нашего острова незамеченным, минуя этих людей — хотя это важно, очень важно, — больше меня радует другое: может быть, по ночам нам все-таки будет видно свет, льющийся из их окон. И даже если наш остров окажется слишком далеко и мы не увидим света — мы будем знать, что они здесь есть, что мы не одни.

Сами по себе сборы заняли у нас совсем немного времени — нам всего-то нужно было побросать в машины спальные мешки; но уехать немедленно не получилось — какое-то обязательное время пришлось потратить на разговоры и прощания. Где-то за моей спиной большая Калина, держа Иру за плечо, настойчиво говорила ей: «Ты, если что, сюда приходи, поняла? Поняла?»; обернувшись, я увидела, как она всовывает Ире в руки большую пластиковую бутылку с молоком и завернутые в целлофан остатки хлеба, а Ира в ответ неловко кивает и только повторяет — «спасибо, спасибо, я поняла, спасибо». Расталкивая толпу, к нам пробился Иван Семенович — лицо у него было такое же помятое и небритое, как вчера, и выражение было прежнее — строгое и начальственное, но роста он оказался неожиданно маленького, почти на голову ниже Сережи.

— На, держи, — сказал он, протягивая Сереже ружье, — возвращаю. Охотник или так, для защиты взял?

— Охотник, — кивнул Сережа.

— Ну, может, и повезет, — улыбнулся помятый, — хотя ребята за две недели одного зайца только и взяли. Правда, далеко не заходили пока — не до того было. Вот рыба — да, рыба есть, налим, щука, умеете подо льдом рыбу ловить?

— Научимся, — сказал Сережа и взял ружье.

— Учитесь скорее, — Иван Семенович перестал улыбаться, — а то не перезимуете. Дом я этот видел, тесновато вам будет, но ничего — жить можно. Печка дымит немного, трубу надставить надо — сумеешь?

Сережа снова кивнул, на этот раз, как мне показалось, уже с некоторым нетерпением.

— Я извиняюсь, — сказал вдруг один из стоявших рядом мужчин в толстом овечьем тулупе — в отличие от большинства, явно не военный, — это вы про который дом — на той стороне который?

— Ну да, — ответил Сережа, поворачиваясь к нему, — мы на остров.

— Пешком идите, — уверенно заявил овечий тулуп, — по льду на машинах нельзя — рано еще, провалитесь.

— Так декабрь же, — возмутился папа, прислушивавшийся к беседе, — мороз какой!

— Нельзя, — упрямо повторил овечий, — хоть кого спросите, — он повысил голос, и все разговоры разом стихли, — утопите машины и сами потонете. Пешком надо.

— Ерунда, — кипятился папа, — ездили мы в этих местах в декабре по льду, и ничего, вон он, лед, толстый какой, смотрите. — И прежде, чем мы успели остановить его, с треском пробрался через редкие прибрежные кусты и, отбежав на несколько метров от берега, принялся яростно топать обутой в валенок ногой, взметая невысокие облачка снежных брызг. Когда мы подошли поближе, он сердито зашептал Сереже:

— Хочешь им машины наши здесь оставить? Ты соображаешь?

— А у нас есть варианты? — таким же сердитым, раздраженным шепотом ответил Сережа, и я впервые с удивлением обнаружила, насколько они на самом деле похожи, эти два взрослых отдельных человека. Короткая пробежка, видимо, отняла у папы много сил, потому что он снова резко побледнел и тяжело, с усилием задышал.

— Ни к чему им наши машины, пап, — сказал Сережа уже спокойнее, — если бы они хотели, и так бы отобрали. И не только машины. — И поскольку папа совершенно не выглядел убежденным, продолжил с усталой улыбкой: — Аккумуляторы снимем, я тебе обещаю.