Ворчливая моя совесть
Шрифт:
Фомичев вздохнул, отложил прочитанное письмо на столик, взял другое. И это он тоже прочел с внутренним сопротивлением, торопливо, по диагонали.
«Вопросы, задаваемые тобой, — законные. Я это… Но мы по-разному это… Для тебя понятие «мать» связано… с тем, что это тебе неизвестно и гложет любопытство. А может, что-то больше, чем любопытство? И вот ты пристал, как говорят, с ножом к горлу: кто моя мать? А для меня… Толик, пойми, когда я ночью поправлял тебе маленькому одеяло, ты спросонок называл меня «мама». И я в самом деле не только отец тебе, но и мать. Почему… Но если
Фомичев положил на столик и это письмо. Ясно, все теперь ясно. Сын, разумеется, настоял. Отец ему все в очередном письме выложил. Именно это письмо Анатолий, вероятно, и пустил тогда по ветру. Разорвал и швырнул с буровой. Фомичеву душно вдруг стало в маленькой каюте. Он повертел металлическую ручку под столиком, стекло медленно опустилось, исчезло. Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
Дверь открылась, вместе с ударом сквозняка, пригнувшись, чтобы не задеть головой косяк, вошел капитан.
— День добрый! — сказал он, поспешив закрыть за собой дверь.
— Здравствуйте, — Фомичев бросил испуганный взгляд на письма. Что такое? Их не было… Он кинулся к окну. Трепыхалась занавеска. А письма? Так и есть — письма уже летели над рекой. В каком-то смысле Фомичев почувствовал облегчение. Капитан их не увидел, не догадался, что он эти письма прочел. Но… «Картошки не достал, письма не вручил…»
— Что? Улетело у вас что-то? — капитан тоже посмотрел в окно.
— Нет, нет!
— Если не ошибаюсь — Фомин ваша фамилия?
— Фомичев.
— Да, конечно. Извините, запамятовал. Мы ведь виделись тогда. На буровой. Помните?
«Я-то помню. Удивительно, что он помнит. Даже фамилию…»
— Не могли бы вы через десять — пятнадцать минут заглянуть ко мне, — сказал капитан, — в мою каюту? Номер шесть. По коридору, справа.
— Мм-могу.
— Жду вас. — Еще один удар сквозняка. На этот раз улететь было нечему. Только занавеска попыталась это сделать, но тщетно.
«Фу-у-у!.. Вот так дела…» Оставшись один, Фомичев снова всмотрелся в пространство над рекой. Где там!.. Канули письма. Он стал приводить себя в порядок, причесываться, застегиваться. Вышел в коридор, нашел шестую каюту.
— Да! Войдите! — ответил на его стук глуховатый голос капитана.
Фомичев вошел и, замешкавшись в двери, несвязно поздоровался. Хоть это и неприлично было, он не мог оторвать взгляда от стола, уставленного тарелками с едой, стаканами. Посредине многозначительно возвышался бумажный мешочек.
— Может, пообедаете со мной? Вы еще не обедали?
Сели. Фомичев в кресло, а капитан на постель, к задернутому занавеской окну. Из бумажного мешочка была извлечена пузатенькая бутылка «плиски». Не чокаясь, выпили. Закусывали молча.
— Видите ли, — неторопливо справляясь с котлетой, произнес капитан, — перед тем, как… Незадолго до того, как… — он смотрел в одну точку. — Скажите, не получил ли Толя перед тем, как… письмо? — Он по-прежнему смотрел в одну точку и неторопливо ел. — Успел ли Толя его прочесть?
Фомичев кивнул:
— Получил. Я видел — он его разорвал и выбросил. С буровой бросил, клочки разлетелись…
Капитан понурил большую седеющую голову, сошлись на переносице брови.
— Значит, прочел, раз порвал. Все ж таки прочел… Эх, лучше бы я не посылал ему письма этого! — тяжелым, пристальным, но как бы невидящим взглядом он уперся в лицо сидящего напротив Фомичева. — С ножом к горлу пристал — расскажи да расскажи. Ну, я и…
Серпокрыл помолчал, потянулся к металлическому телефону, привинченному к стене.
— Фирюза? Принеси-ка… В бумажном мешочке, — и повесил трубку. Снова молчание.
— Скажите… То письмо, последнее… Оно могло?..
Капитан молчал. Мимо окна по палубе кто-то прошел, остановился, прислонилось внезапно лицо чье-то к стеклу, расширенные ужасом, ненавистью глаза. Кажется, тот, что просил у Фомичева бритву. Отшатнулся. Звук торопливых, удаляющихся шагов.
— Не знаю, — выдавил капитан, — не знаю…
Что-то нашло вдруг на Фомичева.
— Не знаете?! Вы… Вы!.. Нотации всякие ему писали! Чтоб аккуратистом был, чтоб большую часть откладывал… За рупь зайца догнать, да?! А он… Он не такой, понимаете вы? Что же вы его под себя, под себя?.. Я не знаю! Я бы!.. Я бы от вас тоже… На край света! Да! Потому что вы… Что вы ему там написали? Что? Говорите!
Капитан даже в лице не изменился. Словно и не услышал сбивчивого фомичевского крика. Думал. Тяжело, неповоротливо ворочались в его голове мысли, воспоминания.
— С четверть века уже прошло, — проговорил он почти спокойно, — я уж и сам позабывать стал. Так… Сказочка… Потому и выложил ему — ничего, мол, такого. Рядовой случай. Я тебе отец, я тебе и мать. Чего нервничаешь? Что тебе за интерес до этого?
В дверь постучали. Серпокрыл, не вставая, протянул руку, отпер. Вошла обтянутая черной водолазкой официантка. С бумажным мешочком. Опалила Фомичева огненным восточным взглядом и удалилась. Капитан вытащил из мешочка пузатенькую «плиску».
— Пить ты не умеешь, — вздохнул он. Но наполнил оба стакана поровну. — Да, четверть века, — повторил он, — давно… И на другой реке было. Я старпомом тогда плавал. Садится однажды на пароходишко наш бабенка. С двумя детьми. По году ребятишкам, не боле. Один черненький, другой рыжеватый. Что ж, спрашиваю, не похожи? Близнецы, а один черненький, другой рыжеватый. И все плачет бабенка эта. Плачет и плачет. А кто ж, спрашиваю, отец их? Отец? Зовут зовуткой, величают уткой. Эх, дура ты, дура, говорю. Ну, пока плыли — помогал я ей, то-се. Играл иногда с черненьким. Хочешь, говорю, отдай мне черненького, он на меня смахивает… — Серпокрыл вдруг улыбнулся. И странно, и до чего же больно было увидеть это суровое каменное лицо улыбающимся. У Фомичева запершило в горле. Но жалеть капитана тоже нельзя было, нет.
— Многие советовали мне в детдом его отдать, — произнес капитан, — а я не отдал. Разузнал, как усыновление оформить, все чин чином. Толиком его назвал. Тоже, конечно, намыкался сперва. С непривычки. Когда бобылем был, хоть и не бог весть какой ухарь, а нет-нет да и стирала мои рубахи какая-нибудь. Ну, а отцом-одиночкой стал, забыли они ко мне дорогу. На черта, мол, сдался! Толик сперва со мной плавал. Потом, значит, домик я купил. На несколько лет пришлось реку бросить. Потом снова плавал, снова бросал… — он махнул рукой.