Ворчливая моя совесть
Шрифт:
— Так это ж я тебе сказал!
Фомичев вышел во двор, смыкающийся с пустынным летным полем, поглядел в белесо-голубое небо. Скоро восход. Миновал проходную с надписью «Посторонним вход воспрещен!», подался влево. Постоял на заснеженной обочине влажно поблескивающего асфальта. Попутный панелевоз не заставил себя ждать.
— Стройка не спит? — бодро спросил Фомичев, усаживаясь рядом с водителем.
— Не спит, — подтвердил тот, широко зевая.
— Но зевает?
— Но зевает, — виновато кивнул водитель, подавляя очередной зевок. На щеках у него выступила серая колючая щетина. Наждак, а не щетина. Ржавчину щеками этими сдирать можно, закопченный котелок чистить.
— Вот где я только за эти шесть с лишним
— Верно, — согласился водитель. — Чем это от тебя пахнет?
— Шампанским!
Водитель усмехнулся:
— Тоже хорошее дело!
Он высадил его на повороте, до порта — с километр. Фомичев бодро зашагал по спящим, пустынным улицам. Ему не терпелось убедиться в том, что теплоход «Ударник пятилетки» существовал на самом деле, что он не плод его буйного воображения. Лестница. С вершины ее просматривалась почти вся акватория. Теплохода и в помине не было. И вообще — почти пусто. Управились суда и суденышки с делами, расплылись в разные стороны. Только две-три баржи стоят, спят. Моторки покачиваются на цепных привязях. Да какой-то катеришко, с черным, на километр, хвостом дыма из похожей на сигаретину тонкой трубы неторопливо приближался к берегу. Разочарованно вздохнув, Фомичев все же спустился вниз. От прогулки по свежему воздуху выветрился к тому же из головы шипучий, празднично легкий хмель. Усевшись на самую нижнюю, деревянную ступеньку, Фомичев без особого интереса наблюдал за несложными манипуляциями причаливающего катерка. «Одессит», — значилось на его носу. Причалил «Одессит». Ушел куда-то заспанный подросток-матрос, закрутивший вокруг чугунного кнехта измочаленный трос. Досыпать отправился. Вышел из рубки, потянулся и тоже исчез внизу, спустился в кубрик рулевой. Все замерло. Но Фомичев смотрел. Даже оживился. Словно наперед знал, что еще не конец спектакля. Ну-ка, ну-ка! Так и есть, явление третье — снизу, оттуда, где скрылись рулевой и матрос, показался… Шестипалый!! Зырк-зырк по сторонам. Перелез через борт, идет… Зырк на Фомичева. Не узнал. Сапогами разжился где-то. На левой руке все тот же бинт. Четыре пальца забинтованы, а большой и мизинец — нет. Болят они у него, что ли? Или порезал? Подошел к лестнице, занес ногу… Неожиданно вытянув свою ногу, Фомичев принял споткнувшегося, падающего Шестипалого в объятия, развернул и в следующее мгновение уже сидел на его спине. Заломил ему руки, и правую, и левую — с бинтом. Оба тяжело, со свистом дышали.
— Попался? — спросил Фомичев. — Который кусался?
— Ты кто? — придушенным голосом проговорил Шестипалый. — Чего тебе?
— Бритву хочу тебе одолжить! Побриться! Помнишь, просил? А я не дал, так тебе Вовка принес. А ты его… Помнишь?
Шестипалый молчал. Только дышал с присвистом. «Что же дальше? — подумал Фомичев. — Так и буду на нем сидеть?»
— Пусти!
— Нет, сперва… Сначала… Как же ты на катер этот попал? Как выкрутился? Капитан, значит, не сообщил?
— Сообщил… Вертолет прилетел. Искали. А меня пацан спрятал. Тот, что на лошади… У которого я лошадь…
— Как же это он? — удивился Фомичев. — Почему?
— Я… я ему объяснил… Объяснил, почему за мной гонятся. Ну, что палец… шестой палец хотят отрезать.
— Ну, ты лово-о-о-ок! — покачал головой Фомичев. — Ну, ты ж и…
— Так ведь правда! — закричал вдруг, забился под ним Шестипалый. — Гонятся! Ищут! — он заплакал, за-всхлипывал, как тогда, на теплоходе, — Да! Да! Отрезать хотят! Чтоб как все!.. Чтоб как у всех!.. А я не дамся! Не дамся!
«Сумасшедший! — мысленно ахнул Фомичев. Мороз пробежал у него по коже. — Сумасшедший!» Он с брезгливым смешком выпустил руки Шестипалого,
— Встаньте, — произнес он, — что вы, ей-богу! Подымайтесь! Я же не знал…
Кривясь, отворачивая мокрое лицо, Шестипалый встал, отряхнул колени. Неистребимая человеческая привычка — поднявшись с земли, отряхивать колени. «Даже сумасшедшим, — подумал Фомичев, — это присуще…»
— Послушайте, — сказал он виновато, — что вы такое придумали? Кому нужен ваш палец? Что вы такое…
— А почему за мной гонятся? Почему? А? Почему за… — Лицо Шестипалого побледнело вдруг еще больше. Случилось что-то? Проследив за его остекленевшим взглядом, Фомичев увидел стоявшего на вершине лестницы пожилого милицейского старшину. Рядом с ним, на краю обрыва, — желтая, с голубой полоской «Волга». На дверце — большой герб. Старшине пришла в голову дельная мысль. «Спускаться вниз, — подумал он, — потом подниматься придется…»
— Эй, хлопцы! Идите-ка сами сюда! — крикнул он, поманив их. — Вы! Вы! Я вам говорю!
Шестипалый и Фомичев медленно двинулись наверх. Старшина ждал их возле машины. В ней — еще двое.
— Откуда?
— На катере пришел, — быстро ответил Шестипалый, — на «Одессите». — Левую руку он держал в кармане.
— А я на теплоходе, на «Ударнике пятилетки», — Фомичев тоже левую руку в карман спрятал. Чтобы не так заметно это было у Шестипалого. — Мне в Панх надо, товарищ старшина, не подбросите?
— Ну-ка, оба!.. Растопырьте пальцы левой руки! Ну-ка!
Шестипалый медленно вытащил сжатый левый кулак. Уже без бинта. Бинт, очевидно, в кармане у него остался… Разжал пальцы. Их было пять. Фомичев глазам не поверил. Поморгал — пять!
— А ты, — посмотрел на него старшина.
Фомичев неуверенно вытащил свой кулак, прикусив нижнюю прыгающую губу, разжал пальцы и с облегчением перевел дух. Пять! Слава те господи! Старшина подобрел. Поглядел на одного, на другого.
— Испугались? Не понимаете? Гада одного ловим. Детей грабит, старух. И все в один голос — что шесть пальцев у него на левой. Особая примета! — Он посмотрел на Фомичева: — В Панх, говоришь? — Развел руками. — Мы, хлопчик, не в ту сторону. — Пошел в машину, что-то сказал тем, остальным своим. «Волга» тронулась, умчалась.
Фомичев повернулся к Шестипалому:
— Где же ваш… твой…
Шестипалый смеялся. Тонко так, мелко, звоночком рассыпался.
— Молодец! Не продал!.. Я думал — ну, все! Сейчас… А ты… Спасибо! Спасибо тебе! От души!
— Где же твой… шестой?
— Да вот же он! — Шестипалый со смехом вытащил из кармана бинт. Это было нечто вроде перчатки из марли. Четыре пальца, но три углубления. Сунул в них три средних пальца и снова у него на левой — вместе с большим и мизинцем — оказалось всего шесть. — Понял?
— А шестой… Как?
— Деревяшка! — смеялся Шестипалый. — Сучок! Гляди! — Он снял марлевую перчаточку, показал. — Для маскировки! Понял? Все думают — шестипалый. В милиции зафиксировали. Особая примета! — расхохотался он.
— Ах ты… гнусь болотная!
Улыбка сбежала с дергающегося лица Шестипалого. Снова налились трусливой ненавистью глаза.
— Гнусь, — задыхающимся голосом повторял Фомичев, медленно занося кулак. — Мы, значит, строим-роем… А ты… Ты тут… Старух и детей, да? Шестой палец?!..
Открыв вдруг от удивления рот, расширив глаза, Шестипалый посмотрел куда-то мимо лица Фомичева. Что-то произошло там, у Фомичева за спиной. Может быть, милицейская «Волга» вернулась? Фомичев оглянулся. Ничего… Врет Шестипалый! Зачем?.. Краем глаза успел уловить быстрое движение его руки, взмах… Резкая боль, замелькало все… Темнота.
…Очнулся Фомичев оттого, что кто-то лил ему на голову холодную, просто-таки ледяную воду. Ох!.. Раскалывалась голова… Он открыл глаза. Над ним, выкручивая ему на лоб мокрый носовой платок, нагнулся человек с желтыми усами. Кончики усов седые. Тот самый…