Ворчливая моя совесть

Рахманин Борис

— Да нет, я так, — смущенно оправдывался Таратута, — я с оказией. «Рафик» до станции шел, а там поезд как раз, я и махнул…

Кто-то уже совал ему под нос бумажку с эскизиком стапеля, кто-то просил что-то подписать… И он уже правил эскизик, перерисовывал его на обратной стороне бумажки. И хотя уверял, что подпись его не имеет юридической силы, поскольку он в отпуске, готов был подписать уже, но… подписала Маргарита Анатольевна. Ворча, сердито встряхивая забарахлившую вдруг авторучку, но подписала. И ясно было — долго еще мытарила

бы она жаждущего этой подписи, не прояви Таратута готовности подписаться вместо нее.

— Знаешь? — сообщил Колесников. — Полосоправилка-то наша не идет…

— Бьемся тут, бьемся, — вздохнула Нонна.

— Напегекосяк, — пожаловался Каплин. — Валки багахлят.

Полосоправилкой они стали заниматься как раз перед его отпуском.

Покраснев от гнева, Маргарита Анатольевна стала стыдить их — морочат голову отдыхающему человеку всякими пустяками.

— Давай-ка, Ваня, того, проваливай! — Став на цыпочки, она пригладила ему волосы. — Отметился — и… К обеду еще успеешь. А тут мы и без тебя управимся. — Она засмеялась. — Значит, к коллективу потянуло? А может, к кому-нибудь конкретно?

Она странно помолодела за эти неполных пять дней. Блондинкой стала. В напряженных круглых глазах — решимость.

Колесников, Нонна, Каплин, не глядя друг на друга, сдержанно улыбались.

— Да, да, — проговорил Таратута, — я, пожалуй, поеду… А что, собственно, происходит с ней, с правилкой?

…Развернули большой, склеенный из трех кусков чертеж.

— Один к одному чегтили, — сказал Каплин.

— В нуле, — добавила Нонна.

— Центральный узел, — пояснил Колесников.

Они держали чертеж за три угла, Маргарита Анатольевна за четвертый, а Таратута, водя пальцем по карандашным линиям, размышлял вслух:

— Значит, один к одному чертили? Так, так, так… Если полоса согнута по плоскости — правится она следующим образом. Если же по ребру… Так, так, так….

— Это на чертеже — так-так-так, — не выдержала Нонна, — а…

Маргарита Анатольевна отпустила вдруг свой угол чертежа на волю, он пружинисто ударил Каплина по лицу. Вскрикнув, тот выпустил свой угол. На этот раз жертвами стали Нонна и Колесников.

— Маргарита Анатольевна! — вскричал Таратута. — Ребята! А давайте в цех сходим! Что чертеж? Лучше машину поглядим!

— А я вам еще раз повторяю, возвращайтесь в дом отдыха, товарищ Таратута! — выкрикнула Маргарита Анатольевна. — Машину и без вас доведем!

…Сложными зигзагообразными маршрутами, держась за ушибленные чертежом носы, расходились по своим рабочим местам Каплин, Колесников и Нонна. Сели, придвинули к себе эскизы, линейки…

— Счастливого отдыха, товарищ Таратута! — непреклонно глядя на него круглыми глазами, пожелала Маргарита Анатольевна.

— До свиданья, — пробормотал он.

Каплин поднял голову, Нонна не подняла. «Кто взял мой ластик?» — заорал Колесников.

Таратута спустился вниз, во двор. Перешагивая через

осыпающиеся траншеи — пять дней назад их здесь не было, — направился в механосборочный. В арке цеховых ворот, на сквозняке, ему что-то попало в глаз. Он поморгал, дождался, пока слезы вымыли злополучную пылинку из-под саднящего века, и прошел по маслянисто-скользкому стальному паркету в дальний угол цеха на слесарный участок. К полосоправилке. Несмотря на все еще слезящийся глаз, он сразу — еще издали — узнал Саломатина. Рубашка в цветочках помогла. Приметная рубашка, в таких по цеху не ходят. Да и в темных очках был он.

— Кто же так делает? — негодовал Саломатин, орудуя молотком и зубилом. Обращался он к группе окруживших машину слесарей, а точнее, к одному из них, самому молодому, нервно вытирающему паклей руки — Ты чем думал? Нет, ты скажи, чем ты думал?

Слесаря, за исключением провинившегося, загоготали. Кто-то громко высказал догадку, чем именно провинившийся думал.

— Смотри, что он сделал, — сразу обратился к догадливому коллеге Саломатин, — нет, ты посмотри, посмотри! И вы гляньте, — пригласил он остальных зрителей.

Сгрудившись над разъятой полосоправилкой, сдвинув головы в кепках козырьками назад, точно хирурги на консилиуме, они, перебивая друг друга, стали делиться мнениями.

— Элементарно! Закон физики! — слышался голос догадливого коллеги.

— Она ж двигалась, шестерня, когда ты втулку вбивал! — кричал на провинившегося Саломатин. — Относительно направления удара! Ты сколько классов закончил? Восемь?! Что-то не заметно!

Прячась за большим строгальным станком, Таратута со жгучим интересом наблюдал за происходящим. «Грамотеи… Молотком и зубилом законы физики подтверждают…»

Строгальщик, за станком которого он прятался, пожилой, лысый, с очень знакомым лицом — наверно, по фотографии на Доске почета, — невозмутимо покуривал даже не глядел на него.

— По земле босичком ходить надо! — кипятился Саломатин.

— Босичком, босичком, — чуть не плача, повторил провинившийся. — Инженерша из ОГМ два раза приходила, крашеная такая баба, — говорит, ошибка в конструкции, изобрели неправильно, а ты — босичком, босичком…

Слесаря загоготали.

— А?! — вырвав у провинившегося паклю и вытирая ею руки, обратился к смеющимся Саломатин. — Слыхали? Баба из ОГМ к нему ходит! А ну, вруби ток, голова два уха!

Полосоправилка загрохотала, завыла. Отталкивая друг друга, все бросились к груде кривых, мятых металлических полос, стали совать их в ненасытную, жадно скалящую вращающиеся валки пасть машины. И тут же бежали смотреть, как выскакивают эти полосы сзади, ровнехонькие, гладкие.

«Смотри-ка, — удивился Таратута, — на глазок, одной интуицией, а настроил. Странно… Нет, это ненадолго. Сейчас все сместится и…»

Даже невозмутимый строгальщик с понимающей улыбкой следил за ликованием слесарей.