Ворчливая моя совесть

Рахманин Борис

Разъехались в сорок разных сторон…

ОТПУСК

Только и делаю я, что прогуливаюсь по пустым, уже убранным полям, на желтой стерне которых медленно пасутся гуси. Подхожу к серой скирде, казавшейся издалека такой мягкой, ложусь на рыжую солому и — исколотый — тут же подымаюсь. Что-то томит меня, грущу. Но о чем?

В полосатых японских плавках с молнией на кармашке брожу по жаркому двору и парному саду, загораю. Надеваю синий тренировочный костюм и гуляю по улицам, дразня совершенно

одинаковых собак. Кто-то раздарил их щенками по всей деревне.

С лязгом движется мне навстречу работяга самоходный комбайн. Работяга! Втискиваюсь спиной в плетень, пропускаю его. Комбайнер в майке и в шляпе коротко кивает. Кланяюсь и я. С завистью смотрю вслед.

Снова выхожу на околицу и остаюсь один на один с пустым, уже убранным полем. Точно таким же, как предыдущие.

Легкие облака неподвижно стоят в крутом небе. Глубокими вздохами приветствую я громадный океан чистого, приятно нагретого воздуха. Темнеет вдалеке ровная полоса леса, загибается внутрь расплывающаяся в мареве земля. Хорошо!.. Но что-то другое манит меня, тянет… Что?

Пойти к насмешливо почтительным знакомым? Но пришли ли они уже с работы? С работы…

Узнать, какой будет в клубе кинофильм?

Завернуть к разговорчивому фельдшеру, у резиденции которого сидит на низенькой лавочке страдалец. У него болят зубы.

Нет…

Еще раз искупаться в теплом неподвижном озере?

Нет…

Почитать привезенную с собой тяжелую книгу?

Нет…

Знаю, знаю, что нужно мне сделать! Купить билет и уехать в свой город! Явиться в свежей спецовке к началу смены и, закатав рукава, хвастать перед друзьями, соседями по конвейеру, фиолетовым деревенским загаром.

ИЗМЕНЕНИЯ

Для того чтобы не жить зря, кому-то необходимо изменить мир. Хотя бы на практически неизмеримую долю. Так человек толкает тяжко нагруженный вагон, будучи уверен, что не сдвинет его. Но вот кто-то еще подошел на помощь и еще кто-то. И медленно-медленно, все быстрей и быстрей вагон покатился к припудренному мукой перрону пакгауза.

Практически неизмеримая доля? Что это?

Обругать подлеца?

Уступить место женщине со скрипкой?

Пригласить кого-нибудь под зонтик в дождь?

Поделиться в жару тенью?

Как песок пустыни орошает пролитая из стакана вода, так будет он изменять мир. Может быть, его стакан станет миллионным по счету? Да, да… Он не будет изобретать что-то такое этакое… Просто отдаст пустыне собственный глоток воды.

Он будет чаще произносить: здравствуйте!

Пораньше просыпаться.

Класть ладонь на теплую макушку ребенка.

Практически неизмеримая доля?

Не гордый ли это вопрос, заданный скромному ответу?

«Ты герой?»

Не приняв это на свой счет, он с любопытством посмотрел назад, за спину.

Тот, которого он увидел, тоже оглянулся, оглянулись назад

и третий, и четвертый, и двухсотмиллионный. Никто не принял вопрос на свой счет.

Гибкими бамбуковыми удилищами выросли до облаков жилые дворцы, сияют сотканные из усмиренного протуберанца человеческие одежды, целомудренно тянутся друг к другу стеснительные материки… Меняется, меняется мир! Но кто же его меняет?

МАРТ

С лодочки, похожей на половину ореховой скорлупы, широко машу приземистому кораблю обрывком паруса.

С железной, стреляющей под ногами палубы протягиваю руки к пролетающему над мачтой вертолету.

Лечу… Но вот убегает, кренится влево в круглом иллюминаторе твердая, на взгляд сверху, океанская вода с серебряным косяком сельди под сердцем.

Спускаюсь по раскачивающейся лестнице прямо на крышу белого теплохода.

Со всех сторон бегут взглянуть на мою бороду заскучавшие пассажиры.

Словно прохладное рассветное солнце, показался из черных ночных волн наполненный светом город.

Мчусь на дребезжащем такси, на догоняющем электрический ток поезде, на неповоротливом попутном самосвале…

Вместе с водителем, чтобы не уснуть, останавливаемся порой у краешка шоссе и делаем зарядку.

Но рассеялась ночь, остались только одни черные деревья…

Весенний снег хлюпает под копытами маленького хмурого коня.

Далеко ли до дома?..

Близко! — подсказывают мокрые глаза.

Головокружительно сладкий набегает навстречу запах горячего теста и винных ягод.

— Слабый пол! — снисходительно объясняет возница.

Рывком открываю знакомую постаревшую дверь.

— Поздравляю! — кричу. И требую подставлять не щеки, а губы.

Широко расставив измазанные мукой руки, плачет мать.

Сестры радостно испытывают на вес мой рюкзак.

Соседская девушка, покраснев, пытается умалить, но ненамного, мои громкие комплименты.

Хорошо! Хорошо мне!..

Сажусь за праздничный, прогибающийся стол, откидываюсь на спинку стула и изнеможенно засыпаю.

ДУМА

А ведь кто-то так старался, так старался, с начала века по сей день, творя, выдумывая меня для одной лишь тебя. Зачем же ты чураешься неизбежности рассвета? Смотри, вот он! Дымный, свежий, с мокрой травой, со щедрым завтраком на чистой сияющей тарелке.

И этот день начинается у меня все той же тихой думой.

Я мерз под тонким колючим войлоком воинской шинели, до боли в предплечье учился правильно держать тяжелое оружие. То фанатически работящий, то упоительно праздный — перелетал я зеленые материки, входил пешком в древние города. И все для того только, чтобы когда-нибудь увлекательно тебе об этом рассказать. Но, выходит, напрасно потрачено столько неодинаковых лет, столько вдохновенного упорства?