Ворчливая моя совесть
Шрифт:
К ночи, когда ресторан опустел — на крохотной эстраде остался только один из музыкантов, ударник, упаковывавший свои барабаны, а в зале пара седеющих завсегдатаев при одной золотоволосой даме, у них и стол-то давно уже пуст был, скатерть даже снята, — Колпаков снова подошел к окну и стал искать в желтовато-черном небе очертания крана. Знал, что на стреле должны гореть электрические лампочки. Показалось — нашел. Вот она — стрела! Раз, два, три… Шесть… Шесть или семь лампочек насчитал. Но уж больно неподвижна была стрела, так замерла, что вроде и не шевельнется никогда больше. Нет, нет,
— Кузьма, — обратился к нему один из засидевшихся завсегдатаев, — ну что там новенького на дворе?
Колпаков не отвечал, задумался. Завсегдатаи с уважением смотрели на его широкую борцовскую спину. Единственная их дама не без усилия подавила зевок. Она ждала от этого вечера больше. Колпаков медленно оглянулся. Усмехнулся понимающе и, тут же согнав эту полуулыбку, невнятно что-то пробормотал. «Неохота вам по домам, знаю», — было написано на его лице.
— Ладно, — проговорил он громче, — сидите. Устроим сейчас… Бал официантов устроим! Тоня! Полканова! — окликнул он уже переодевшуюся, странно по этой причине преобразившуюся, неузнаваемую коллегу. — Куда? А ну, задержись! Бал официантов будет! Рафик! — повернулся он к ударнику. — Задержись, попрошу!
Тот с полной готовностью и молниеносно распаковал свою установку, расстегнул молнию на куртке и снял ее, оставшись в майке с портретом Джорджа Вашингтона на груди. Руки у него были очень волосатые, сильные. Трудовые руки. Деловито прошелся палочками по сияющим бронзой и никелем барабанам, по большому и малому; по том-басу и по хай-хету, щеточкой проволочной стеганул; бронзовой, с педальным приводом тарелкой шваркнул… Не разучился ли за последние несколько минут своему искусству? Нет, как будто не разучился. Удовлетворенный, поглядел с деловитой вопросительностью на возвращающегося из кухни Колпакова. В одной руке у того были ловко зажатые между пальцами горлышки нескольких бутылок, на ладони другой лежало блюдо с подсохшим блинком икры, красной и черной, смешанной. Горка колбасы также возвышалась на блюде — темно-коричневые с белыми точечками чешуйки. Яблоки, огурцы… В бутылках было шампанское, коньяк, водка, цинандали… Где — полбутылки, где четверть. Улыбающаяся Тоня Полканова притянула стул, уселась. Все выпили. В том числе и ударник Рафик. Этот пил стоя.
— Ну, так что тебе, Кузя, продемонстрировать? — утер он губы волосатой, могучей не по росту рукой. Похоже было, что предстоящая работенка на барабанах интересовала его куда больше, чем выпивка.
Колпаков посмотрел на золотоволосую. Бокал шампанского заметно ее приободрил. Она уже не зевала.
— Плясать умеешь?
— Умеет! — почти одновременно ответили за свою даму ее седеющие кавалеры.
— Это что? — уточнила она, поправляя самоварное золото тугих кудрей. — Потанцевать, что ли? — Холодный взгляд Колпакова привел ее в смущение. — Ах, плясать? Н-не знаю…
Колпаков медленно поднялся. И в тот же миг Рафик выдал на тамтаме выходную дробь. Ррраз! — отбил паузу бронзовой, с педальным приводом тарелкой и… И пошел, пошел выделывать, выкаблучивать, давать стружку. И под фантастический перестук этот, под ритмическое хлопанье ладош всей компании тяжело, но
— И-и-их!.. — взлетела внезапно со стула золотоволосая. Не выдержала. По-о-онеслась! И салфеткой, словно платочком, обмахивается. Головой томно так, по-лебяжьи выгибая шею, поводит, глазами искоса, недотрогой поглядывает: «Ой, медведюшка, батюшка! Ты не трожь мою коровушку!»
Антонина Полканова в круг выскочила. Мелко, глядя себе под ноги, затопотала, запричитала: «Оё-ё! Да оё-ё! Да молоко коровиё! Не гляди на красоту, гляди на здоровиё!» Седеющие завсегдатаи, наполнив и опрокинув под шумок бокалы, оставив их, мелко трясущиеся, позванивающие, как бы тоже отплясывающие на лишенном скатерти столе, пустились и себе припоминать молодость, притопывать, молодецки задрав подбородки: «Семеновна-а-а в реке скупнулася, большая рыбина к ней прикоснулася!»
А барабанщик Рафик все быстрей, быстрей ритм задает. Ноги у плясунов уже деревенеть стали, глаза выпучились, рты пересохли. Все! Откинувшись на спинку своего высокого креслица, Рафик, безжизненно уронив руки с зажатыми в них палочками, прикрыл веки. Плясуны хрипло дышали. И смотрели друг на друга с ласковой задумчивостью, даже глаза повлажнели вроде. Словно душу они друг другу только что раскрыли. Колпаков стоял у окна. И золотоволосая рядом.
— Видите? — часто дыша, он показал на желтовато-черное небо. — Большая Медведица как светит!
— Где? Вон там? Над метро? Это же кран! Огоньки на кране!..
«Кран… — не споря с ней, подумал Колпаков. — Конечно, кран. А то я сам не вижу… Эка невидаль — кран. Мне Большую Медведицу подавай, а то кран. Приходи, говорит, на кран тебя подниму. Электроплитка у меня там. Нужна мне его плитка. Как был Колобов деревней, так и остался. Ездовый. При лошадях… а в седле-то небось ни разу не сидел. Все так, на голой шкуре, да пятками босыми заместо шпор… Долго ему меня ждать придется, на крану этом…»
Потом Колпаков ехал домой. Задремал даже в метро. Из темноты подземной поезд выскакивал иногда в ночную темень земной поверхности, рельсы шли поверху. Разница небольшая, но Колпаков всякий раз оживлялся, пытаясь уловить в темных, скользящих мимо поезда небесах звезды. «Дался мне кран этот!» — чертыхался он и, закрыв глаза, снова задремывал. Вспоминал… А может, снилось ему это?
…После суда — Колобова увели в маленькую дверку — Колпаков и Зоя возвращались в общежитие, домой, вместе.
— Ты что, давно уже с ним знакома? — спросил он после долгого молчания.
— Да нет. Как раз в тот вечер. Когда я… Мне у него узнать нужно было… — произнесла она грустно. — Про одно дело…
И они снова надолго замолчали. Шли.
— Ты-то сама кем… Ну, мечтаешь — кем? — спросил вдруг Колпаков, бросив на нее быстрый взгляд.
— Вы смеяться не будете? Провизором… — И, догадавшись, что он не понял, объяснила: — Фармацевтом то есть.
Он и этого слова, по-видимому, не знал. Она засмеялась: