Ворон на снегу

Зябрев Анатолий

Моя обязанность состояла в том, чтобы с вечера набивать печь дровами, а затем просыпаться среди ночи и подбрасывать в печь ещё поленья, которые подготавливались на улице бригадными людьми. И ещё моя функция была: принять вечером от бригады отсыревшую обувь, расставить на печи, а утром раздать. И при этом я не освобождался от всех тех работ, какие выполняла бригада. Нельзя мне было отлынивать. Даже при недомогании. Если бы я вздумал остаться в сушилке на день, меня непременно обнаружили бы проверяющие из состава охраны и тогда бы меня вернули в мою старую бригаду, а у дяди Степана возникли бы проблемы.

Друга своего Мишу я теперь мог видеть только у КПП на разводе.

А прийти к нему в барак я

уже не мог – не позволялось режимом. На разводе же друг мой Миша обычно стоял в предпоследней шеренге бригадной колонны. Он был весь нахохленный, ужавшийся, горькое чувство обиды теперь проступало не только в лице его, но и в ужатых плечах, спине. Он был совсем одиноким. Наша хозбригада всегда на разводе стояла так, что Миша не мог видеть меня, потому мне хотелось его громко окликнуть, чтобы он обернулся, но это строжайше запрещено опять же режимом – и разговаривать, и оглядываться. У меня была надежда уговорить дядю Степана, чтобы он и Мишу взял в свою хозбригаду, как взял меня, похлопотал чтобы, где надо, ну, перед своим каким-то там земляком, что ли, служащим в лагере опером.

Теперь я не ходил в столовую вместе со всеми рядовыми зэками. Теперь мне не надо за ужином держать свою миску на столе обеими руками, охватив её плотно, придвинув под самый подбородок, чтобы кто сзади не изловчился и не вырвал её. Теперь я, как причиндал, как белый человек, ходил туда с котелком, и не со стороны раздачи заходил, где то и дело выскакивали сытые, с нерастраченной энергией, красномордые подручные повара и щедро угощали кого-нибудь черпаком по темечку, а заходил я со стороны кухни, в пристройку, где обслуживались бригадиры и вольнонаёмные. Тут полностью исключался риск получить черпаком по голове или пинка под зад. Котелок я приносил дяде Степану и он справедливо и аккуратно разливал по двум мискам, и мы ели. Кроме супа в столовой ничего не готовилось, только суп для бригадиров готовился в особом котле. Дядя Степан молчал, сосредоточенный. Хлеба он откусывал сразу много, наполняя рот до раздувания щёк, и ложку с супом просовывал в рот так, будто этим движением помогал непрожёванной пище протолкнуться в горло. После ужина он уходил в контору закрывать наряд и оттого, как это дело у него получалось, прошибал упрямых нарядчиков или не прошибал, зависело его душевное настроение. Ночевать он приходил в сушильное помещение, где в углу, между стеной и печью, была оборудована из досок лежанка.

– Ну вот, мужикам большая пайка на эту неделю обеспечена, – сообщал он самодовольно из своего угла. – Живы будем, Толя, не помрём, не горюй.

Большая пайка – это 850 граммов. Дело не шуточное. Вопрос жизни и смерти. Такие пайки обычно выводили нарядчики только тем, кто ходил на железнодорожную станцию на погрузку леса в вагоны. Мы же последнее время ходили скалывать пешнями и ломами намерзающий лёд у водокачки и у водозабора. На этих несложных работах добыть большую пайку – особая мудрость и ловкость бригадира.

В третьей декаде апреля низкие температуры продолжали сохраняться, снежный покров на земле если и убывал, то крайне медленно, лишь в полдень поднявшееся высоко солнце переламывало погоду. В бараках, где проживали парни-несовершеннолетки, меж тем пошла какая-то повальная эпидемия – от питания не проваренной мороженой овощью. Легендарная лагерная больница разом загрузилась под завязку. Те, кого не могли вместить в больничные палаты, оставались на нарах в своих бараках.

Всю хозбригаду кинули на это дело, то есть, часть на подмогу санитарам, а часть на захоронение умерших.

В мёрзлой земле выдалбливались могилы на вершине холма среди мелколесья. Умерших подвозили на лошадях хмурые вольнонаёмные мужики. Когда везли, то закрывали соломой, чтобы не привлекать внимание. Из зоны вывозились покойники обычно рано утром, до рассвета,

когда ни прохожих, ни проезжих на дороге ещё не было, встретить и полюбопытствовать никто не мог.

Лишь сбегались поселковые собаки, да слеталось много воронья. Прогнать, шугануть собак было проще, они как-никак сохраняли в себе инстинкт послушания человеку, достаточно было погрозить им лопатой, а вот с воронами ситуация обстояла куда сложнее; испробовав человечины, они переставали бояться, обезумев. Гадкие эти птицы пикировали всей чёрной стаей. Пикировали с высоты. Не только на мёртвых пикировали, но и на живых. Галдело вороньё так, что проезжавшие в километре от холма по дороге грузовики останавливались, а водители выставляли головы из кабин. Конвойные нервничали, им-то было велено управляться с таким деликатным делом тихо, скрытно, без постороннего внимания, чтобы слух по народу не пошёл. Никто в округе не должен знать, что в лагере начался массовый мор подростков, составлявших завтрашний оплот Красной Армии и советского государства, как говорит Сталин.

Среди хоронимых прошло уже много знакомых лиц. Знакомых по прежней бригаде, по бараку. В куче подвезённой с утра обнаружился и Женя Хохол. Он, полуголый, лежал, свернувшись, мослы заострились, расписная яркая фиолетовая наколка, которой он так гордился, и которая была как географическая карта, по ней можно было изучать биографию хозяина, потеряла прежнюю выразительность на синей неживой оголённой плоти – лежал он чужой, ненужный всему миру. Лицо омолодилось, сетчатые морщины куда-то подевались, и гляделся он теперь как малолетка. А может, ему и было лет немного. Может, он и был малолетка, просто жизнь его истёрла.

Нельзя, нельзя было встретиться с глазами Хохла. Вдруг они по-прежнему засветятся весёлой иронией, острой насмешливостью!

Ай, ну разменяйте мне да сорок миллионов!..

Ай, ну да пойду я свою Сару да навещу?

Ввиду важности работ, лагерное начальство распорядилось возить нам обед горячий непосредственно на объект. Картошка в супе, как прежде, была нечищеная, но зато промытая, и в супе её густо.

Дело наше состояло в том, чтобы до полудня управиться с захоронением тех, кого подвезли до рассвета, а после полудня до наступления вечера успеть надолбить новые ямы, потому что наступившей ночью опять будет такой же привоз щедрого урожая.

Пожилой бригадник Тимофей, старожил лагеря, говорит рассудительно:

– Оно, жись така. Кто знает, где, когда свернётся человек. До первой крапивы дотянуть – вот что надо. Кто до ранней крапивы дотягивает, значит, жить остаётся. Так всегда в зонах. Как крапива начинается, так мор исходит. Нынче-то вышло вовсе худо. Весна вишь какая. Затянулась, заблудилась в каких-то сторонах, в лесах, весна-то.

На руках у Тимофея белые, ещё неиспачканные, брезентовые верхонки, жена привезла. Он осторожно и бережно складывает рядком трупы на дне могилы, куда залазит первым. Следит, чтобы никто, никакой балабон не сбросил мертвеца сверху, а чтобы аккуратно подал ему в руки.

Ещё в бригаде отменный Онуфрин, коротышка, почти лилипут, но силой обладает могучей, лом через колено гнёт. Он успел побывать на подмосковных фронтах в качестве ездового солдата хозроты и осуждён по подозрению в сношениях с фрицами. Не то фрицы при встрече на лесной дороге угостили его сигареткой, не то он их – махоркой. Он-то, пожалуй, единственный, кто рьяно интересовался ходом событий на войне, будучи глуховатым, поднимал треух, когда бригада проходила через ворота КПП, где висела на столбе чёрная тарелка репродуктора, и весь начинал дрожать, особенно если сводку с фронта передавал Левитан. Другие если и интересовались, то как-то вяло, будто вопрос этот не так уж существенный для всех нас.