Ворон на снегу
Шрифт:
Под корпусом сырьевого цеха был лаз, прорытый когда-то шалыми дворнягами, в него-то и умудрился Пашка проникнуть. Когда я попробовал, то оказалось, не так уж это хитро: свернулся плотнее, шапку на уши – и ныряй вниз башкой.
А во внутренностях тут уж оглядись. Приметь обострившимся глазом сразу, что где лежит. Чтобы зря по помещению не рыскать. Чтобы тень твоя не металась. Потому, как если что, то срок дополнительный накрутят за милую душу. И тогда уж маму свою наверняка не увидишь. Вторая будет судимость да плюс особый пункт в статье, кража-то, вон, государственная, кусок шкуры-то, он государственный, за такое полагается – ой-ой.
Со двора в окна помещение с края на край просматривается. Надо потому сразу от лаза метнуться влево. Там бочки с известью, с хлоркой и ещё с чем-то, с каким-то компонентом. Между ними на кукорьках, между бетонными столбами, а потом уж пролезть по за чанами, полными смердящего раствора, в которые, сдуру и сослепу, можно по скользкому-то сырому полу запросто плюхнуться.
Плюхнешься, облезешь весь. Так вот, чтобы не облезти, гляди в оба. А за чанами опять бочки, за бочками деревянные настилы, – и по настилам на четвереньках, – а тогда уж наткнёшься на кучки те, что тебе надо. Шкуры, не тронутые обработкой, они сразу приметны. Молодец, Пашка, разнюхал! Проторил первую тропку. Талант!
Наткнуться в туманном полусвете на нужную кучу – это ещё далеко не значит, что дело сделано. Нет! Теперь надо, втыкая пальцы в сырую, холодную, скользкую мякоть, нащупать, где толще мездра.
А толстая мездра почти сплошь живая. Под пальцами, под ладонью она шевелится. Я первый раз в испуге отдёрнул руку. Пашка весело и ехидно засмеялся, поганец:
– Что? Кусачие? – и успокоил: – Не боись, ето ети самые… Не боров ожил. Ети самые…
«Ети самые» – толще моего пальца, белые, крутящиеся. Они, негодуя, что их вытолкнули на свет, расползались. Пашка, отполосовав бритвенно-острым ножом, наточенным на кирпичах, самый толстый край шкуры, присев на кукорьки, выскребал этих обитателей на бетонный, оледенелый пол.
– Что, что? – делая свою работу, приговаривал Пашка. – Слышь, китайцы будто ету гадость жрут. Будто в ресторанах даже за большие деньги едят.
Пашка говорит, конечно, про ту «гадость», которая на полу крутится, извивается и ползает, а не про ту, какую мы с ним собирались жрать, принимая за высший смак. Китайцы жрут всё, что шевелится, однако, шкурой-то наверняка брезгуют, а нам – лакомство.
Про это мы поговорим у огня, когда каждый, наткнув свой лоскут шкуры на палку, выжарит над пламенем, вычистит щепочкой и по верху, и изнутри от червей и от копоти и ещё раз сунет в синее пламя, будет отрывать зубами кусочки и заглатывать.
Ох, дуралеи, эти китайцы, что не едят такой деликатес, особо свиной. Лишь червей жрут. На свой вкус. Верно, отмечал я, деликатес успел напитаться парами извести и хлорки, присутствовавшими в воздухе сырьевого цеха, но это – ничего, пустячок. Это на аппетитность не влияет. Приправа. Если тебе не по нутру специфический запах – не нюхай. Зажми нос. Ртом дыши. И проглатывай скорее.
Вот, попробуй-ка, приятель. Попробуй так. Уговаривать? Ха! Надо кого-либо уговаривать. Каждый уплетает с причмокиванием.
Вспомнив про это через много лет, я буду искренне удивляться, что ничего аппетитнее и вкуснее, чем то шкурное жаркое на палочке, мне уже никогда не перепадёт. Ни в столовке на строительстве Красноярской ГЭС,
Насовав побольше жирных кусков в пазуху и затянувшись опояской, я следовал за Пашкиной спиной опять меж стеллажами, пригнуто, опять между бочками на четвереньках. В сырьевом мы пробыли не более десяти минут. Дольше нельзя. В бригаду могут нагрянуть оперативники для пересчёта нашего поголовья.
Раздутому, нагруженному добычей, нырнуть в лаз под стеной сложновато. К тому же камни, выступающие с боков по всей дыре, заострены как раз во внутреннюю сторону, встречно.
Едва мы возвращаемся – бегом, бегом – в свой тарный сарай, вот и они нагрянули – оперативники. Разумеется, с овчаркой. Куц отдаёт бригаде команду на построение. Оперативники считают. Все на месте. Сбежавших нет. И уходят удовлетворённые – можно им теперь завалиться на топчан и поспать. Верно, овчарка при уходе сделала потяжку поводка назад, оглядываясь, но на неё прикрикнул собаковод, она смирно опустила хвост и покорно пошла, теснее прижимаясь боком своим к пиму хозяина.
Если вы думаете, что Куц тут же позволил нам сесть у очага и заняться тем, без чего так истомились наши голодные желудки, то глубоко ошибаетесь. Куц заставил нас без передыху вкалывать. На его взгляд мы сегодня хуже работаем, чем в предыдущую смену, и вообще мы несусветные лентяи, паскудники, хмыри и прочий низкий элемент и потому нас надо проучить, посадив на самую низкую пайку, чтобы мы знали, что такое жизнь. Цивилизация требует.
Вот такой он – Куц.
Ну, а жаркое уж делай как хочешь, твои личные проблемы, выкраивай минуту-другую, подбегай к огню, суй туда заострённую палку с нанизанными кусками, да так, чтобы бугор не заметил, чем ты в рабочее время занимаешься. Куц делал вид, что и в самом деле он не замечает наших проделок.
В эту смену куцовского пинкаря получили толстяк Туф, Генка Сорокин и ещё с десяток пацанов…
Вот такие-то, значит, были дела.
Я, кажется, забыл сказать читателям в моей скорбной повести, что наша Томская колония соревновалась за звание образцовой колонии Советского Союза. Соревновалась с Уральской колонией, какая в Челябинске. Теперь уж не ходячие слухи, а точные сведения были объявлены нам, что сам Сталин отдал распоряжение: подбирать из несовершеннолетних зэков-колонистов, кто старше, и формировать отряды для отправки в военные училища, а как наступит совершеннолетие, так отправлять на фронт в звании младших командиров. Разумеется, зачисленные в сформированный отряд будут расконвоированы. В Челябинской колонии уже такое есть. Ура-а!!!
Такая весть очень, очень воодушевила пацанву.
– О, ништяк! Пораньше обретём свободу, – закатывал мечтательно под лоб глаза Генка Сорока, у него срок больше, чем у других бригадников.
– Обретёшь ногами к шее, как же, раскрывай рот. Отпускать станут тех, кому гражданин судья срок меньший накрутил, – остужал Сороку вяловатый Туф.
– Не вякай, – заводился Сорока. – Не тебя же в командирское училище направят. Пацаны, представляете, Туф – наш командир. Ой, умора! Ой, не могу! Туф, между прочим, был очень сильный, при разгрузке брёвен с железнодорожной платформы брал бревно с комля, он мог бы скрутить Сороку, но робел и в спорах всегда отступал. Туф почему-то тянулся ко мне. Впрочем, и Генка Сорока числил меня в своих корешах.