Ворон. Волки Одина
Шрифт:
– Прямо как ты, Сигурд! – громогласно рассмеялся Дядя, хлопая ярла по спине.
– Да, пожалуй, – ответил тот, нахмурившись. – Наверное, когда он мочился против ветра, тот менялся. – И разразился смехом.
Мы тоже засмеялись, и смех показался чересчур громким после того молчания, в котором все пребывали с тех пор, как погиб Туфи. Поговаривали даже, что нам не избавиться от невезения, из-за которого мы лишились франкского серебра. Как водится, чаще всех об этом заговаривал Асгот. Так что все почувствовали облегчение, когда смех вновь огласил воздух. Но позже ночью воины снова помрачнели. У нас
Я думал о Халльдоре, вспоминая то раздутое от гноя лицо, то пузырящееся на погребальном костре тело. Между Сигурдом и Флоки все еще чувствовалась напряженность. Гордость Черного оказалась уязвленной – он считал, что закончить страдания брата было его обязанностью. Я не слышал, чтобы они из-за этого ругались, однако это событие встало между ними стеной. Мысли о печальной участи Халльдора не давали мне покоя со дня его смерти.
– Да перестань ты уже думать о ней, юноша, – сказал Улаф.
Мы с Пендой рыбачили, сидя на корме, но я почти не следил за удилищем. Солнце скользнуло за горы, а мы и двух слов друг другу не сказали.
– Я думаю не о Кинетрит, Дядя, – ответил я, не кривя душой.
Кинетрит была где-то на носу корабля; может, Асгот снова учил ее норвежскому.
– Смерть Халльдора из головы не идет, – признался я.
Улаф возвел глаза к небу. Мы набрали три мешка волоса с коней синелицых, и Улаф готовил новую конопать.
– И о нем перестань думать. Ничего хорошего из этого не выйдет.
– Просто я никогда прежде не видел такой смерти.
Улаф нахмурился.
– Халльдор умер как воин, – наконец произнес он. – От славного меча и с оружием в руке.
Мне вспомнилась огромная безобразная голова Халльдора.
– К тому времени он уже был покойником, – покачал я головой. – Никогда раньше такой вони не нюхал… Он же сгнил заживо. Один Тюр ведает, как он терпел такую боль.
– У меня клюет, – встрепенулся Пенда, поднимая уду. Потом выругался, глядя на черную воду. – Сорвалась, гадина.
Мы с Улафом не обратили на него внимания.
– Сигурд правильно поступил, – сказал Улаф. – Сделал то, что должен был. Халльдор и сам бы ему спасибо сказал.
Я покачал головой.
– Флоки все никак не угомонится. Обида точит его душу, словно червь.
Улаф усмехнулся.
– Флоки нужно смириться. И тоже быть благодарным Сигурду. Но ты ведь знаешь Флоки. Он родился твердолобым.
– Почему Сигурд сам его убил, Дядя? Ведь Халльдор просил об этом Флоки.
Улаф огляделся, нет ли кого рядом.
– Все из-за Сигурдова сына, – произнес он.
– Который мальчишкой умер оттого, что лошадь лягнула в голову? – спросил я, не понимая, к чему он клонит.
– Верно. Только бедный свиненыш не сразу умер. – Улаф наклонил лохматую голову набок, словно раздумывая, продолжать рассказ или нет. – В себя так и не пришел, лежал почти бездыханный, камни и то живее будут.
Пенда хотел что-то сказать, но, увидев лицо Улафа, снова отвернулся, бормоча, что мы своими языческими словами рыб пугаем.
– Так он протянул две недели, может, три. Бедняга. – Улаф смахнул слезу, и я на мгновение отвернулся.
– Медленная смерть?
Улаф покачал головой.
– Как-то ночью Сигурд унес мальчика на пастбище, оставив Гудрид рыдать у двери, и закончил его страдания. Свое же чадо.
Мы посмотрели друг на друга. В глазах у меня льдинками застыли слезы.
– У него не было выбора, юноша. Мальчику уже было не помочь.
Я стиснул зубы.
– Суки эти норны.
– Не поспоришь, – согласился Улаф, продолжая скручивать конский волос. – Сигурд знает, каково это – убить родного человека. Вина камнем ложится на сердце и может утянуть человека вниз, как крест утянул Туфи. Сигурд избавил от этой ноши Флоки. Почему? Да потому, что он – лучший предводитель, который когда-либо вел своих волков Дорогой кита. И Флоки это понимает. В нем просто гордость взыграла, вот и всё.
– Если я буду гнить от раны, то перейду Биврёст, не дожидаясь вони, – сказал я.
Улаф кивнул, задумчиво потянув себя за бороду.
– Только не проси Оска тебя прикончить. Промах- нется.
Я улыбнулся, но от его слов повеяло холодом. Я молчал и смотрел, как на удивление проворные пальцы Улафа сплетают волосы в нити.
– Рыба, похоже, уже спит, – нарушил тишину Пенда.
Я посмотрел на него, однако мне по-прежнему виделись Сигурд и маленький мальчик.
Уэссексец кивком указал на уду, которую я все еще сжимал в руке.
– Нам тоже пора. – Не дождавшись ответа, он пожал плечами и удалился.
А я сидел на корме «Змея», слушая, как храп и сонное бормотанье воинов смешивается с тихим ропотом волн, набегающих на прибрежные скалы, пока небо на востоке не окрасилось рассветным багрянцем.
Три дня спустя Браги Яйцо углядел вдалеке белый парус. Небольшой корабль шел к гористому побережью на северо-западе, с трудом преодолевая западный ветер, тот самый, благодаря которому весла наши были убраны, а пропитавшиеся солью паруса – расправлены. Мы не впервые видели судно в этих водах, но, подойдя поближе, поняли, что этот корабль – торговый. Короткий и широкий, он походил на кнорр [22] и имел всего четыре пары весел – для того, чтобы приставать к берегу да держать нос по ветру в непогоду. Корабль сидел низко – трюм был доверху загружен, – а значит, людей там могло быть не больше двенадцати.
22
Кнорр – грузовое или торговое судно викингов.
Даже издалека мне была видна хищная улыбка Браги на «Фьорд-Эльке».
– Матушка всегда говорила: «Приглашают – не отказывайся»! – прокричал он Сигурду. – По мне, чем не приглашение!
– А что я – ее лучший ухажер, не говорила? – прорычал Брам, вызвав смешки.
Забравшись на мачту «Змея», Сигурд следил за белым парусом словно ястреб. По бокам от лица его золотистые волосы были заплетены в две косицы, чтоб в глаза не лезли, а остальные развевались на ветру.
– Да это проще, чем зайца освежевать. – Улаф стоял у борта и прищурившись глядел на сверкающие волны. Солнце прорвало полог серебристых, как рыбья чешуя, облаков над золотистым морем.