Воронцов
Шрифт:
Тифлис, 22 апреля 1847 г.
Любезный Алексей Петрович! Я так пред тобою виноват, что не умею и не смею извиняться. На многие пункты твоих писем я собирался отвечать на досуге, и ты, может быть, не поверишь мне в этом; но этого досуга я не нашел. Первая тому причина, как я уже раз тебе писал, есть то, что для моей дряхлости нужно теперь гораздо более против прежнего сна и, вставая против прежнего двумя часами позже, я теряю те же самые два часа самого лучшего времени для дел, как партикулярных и партикулярной переписки, так и для служебных, текущих и экстренных. В два часа по полудни я. чувствую, что я должен быть свободным, для избежания того, что доктора называют febris cerebralis; со всем тем редко могу избавиться от дел прежде 3-х часов. До 6-го езжу как можно более верхом, а вечером я никогда и прежде делами не занимался и не мог заниматься, хотя ни обжорою, ни пьяницею меня назвать нельзя. Играю всякий вечер в карты и в этом нахожу еще ту большую пользу, что тут и в разговоре никто уже не атакует меня с делами. Вследствие этого принужденного распределения времени часто случается, что несколько дней сряду не имею ни минуты для партикулярной переписки.
Уже теперь три месяца, что возле меня лежат те из твоих писем, которые заключают вопросы, на которые я должен отвечать, и к величайшей моей досаде не
Ты мог видеть из печатных наших известий, что вся зима, как и прежде того осень и теперь почти половина весны, прошли без всякого не только вредного для нас нападения от неприятеля, но даже без всякого серьезного покушения. Напротив того, все поиски с нашей стороны были удачны и некоторые довольно важны. Со всем тем во все это время не проходило недели или 10 дней, чтобы я не получал известия от разных начальников, что неприятель в ужасных силах собирается то на один пункт, то на другой, и что некоторые единомышленники готовы их принять и соединиться с ними. Если бы я хоть одной половине всего этого верил, я был бы в беспрестанном кипятке и раза два или три должен быть бы решиться бросить все здешние дела по устройству края и ехать на Линию; но я не верил и десятой части всего написанного и, зная расположение и силу наших войск, я только что им показывал, где должны быть резервы и всегда объявлял им в ответ, что одно только раздробление наших войск и несогласия между начальниками могут иметь дурные последствия, но что силы наши таковы, что неприятель никуда серьезно не пойдет и что мы должны желать и просить Бога, чтобы Шамиль опять пустился на что-либо подобное прошлогоднему: ибо после того примера он конечно был бы гораздо более наказан. Во все это время я немного боялся за один только пункт, а именно верхние деревни Казикумыхского ханства, которые мы не можем защитить до половины мая, так что и теперь опасность сия не совершенно миновалась. В тех высоких местах подножный корм является поздно, и до того времени ни войска наши, ни жители не могут восстановить разоренные в прошлом году деревни Цудахар и Ходжал-Махи. Первая из них открывает всегда свободную дорогу и на Акушу, и на Кумых. На Акушу я их не боюсь, потому что мы могли поставить резервы довольно близко; но деревни между Цудахаром и Кумыхом и самый Кумых, кроме укрепления, где у нас две роты, неприступны, и не могут быть скоро подкреплены по невозможности Самурскому отряду зимою держать резервы даже в Курахе. К будущему году это положение должно поправиться. С места я непременно писать к тебе буду, а между тем Сафонову я поручил сообщить тебе все, что окажется примечательного по гражданским распоряжениям здесь и во-первых все, что у нас теперь в ходу по устройству сообщения с Черным морем.
Прощай, любезный Алексей Петрович. У нас вчера была славная скачка, вещь, которая у нас здесь весьма входит в моду и всем нравится; выиграл жеребец Вадим, завода Петровского, выписанный сыном моим. Остаюсь всегда преданный тебе М. Воронцов.
Лагерь в Турчидаге, 1 июля 1847 г.
Наконец, имею возможность к тебе писать, любезный Алексей Петрович, и пользуюсь оной с искренним удовольствием. Ты верно знаешь и по слухам, и по тому, что, я надеюсь, в Петербурге о нас напечатали, заботы и затруднения, встреченные мною с самого прибытия моего шесть недель тому назад в Дагестан. На самом Сулаке я встретился с холерою, и эта проклятая болезнь, помешавшая нам кончить с Гергебилем, начала было так ослаблять нашу численность, что я счел первым долгом отложить действия против горцев и заняться сперва здоровьем обоих отрядов, князя Бебутова и князя Аргутинского. Атака бреши, сделанной в Гергебиле, не удалась; но мы бы ее возобновили и, по совершенному бездействию Шамиля, который на нас смотрел с высокой горы за Кара-Койсу, не смея ничего предпринимать в пользу осажденных, Гергебиль долго не мог и может быть не желал бы долго противиться, но мы начали терять много людей и из высших чинов от эпидемии. Места, нами занимаемые, были нездоровые, и проклятая эта болезнь действовала физически даже на тех, которые серьезно не заболевали; так называемая аура-холерика ослабляла людей вообще. Я счел, что было бы грешно оставить войска под таким влиянием и рисковать таким уменьшением в батальонах, что и на будущие движения у нас сил бы не стало; я решился взять сперва меры поправления здоровья в войсках и потом выждать, чтобы болезнь около нас истощилась. Оставив три батальона на высотах около Ходжал-Махи, для укрепления этого важного пункта, я пошел с прочими по Акушинским горам малыми переходами и с дневками на Кумых и оттуда сюда на Турчидаг. Движение это имело наилучшие результаты. С самого первого перехода мы почти совершенно простились с холерою, имея только три или четыре случая сомнительных; а здесь, на высоте 9000 фут, в прекрасном и богатом пастбищном месте, мы не только холеры, но никаких других болезней не имеем. Вместе с тем батальоны, оставшиеся в Ходжал-Ма-хи с выбором сколько возможно было здоровой местности, потеряли только в первые дни умершими одного офицера и пять или шесть нижних чинов. Теперь уже несколько дней у них нет ни одного случая, и работы укрепления идут самым успешным образом. Здесь у меня девять батальонов и всех чинов с милициею и пр. до 8000 человек. Всего больных менее сорока человек; мы ни одного не отослали в госпитали и, напротив того выздоравливающие из оных ежедневно нас здесь усиливают. Вокруг нас под ногами и в неприятельских деревнях, и между Кумыхскими жителями, а также в богатых деревнях между Кумыхом и Цудахаром, болезнь еще сильно действует. В лагере Кибит-Магомы у подошвы Гуниба смертность ужасная. Шамиль с маленьким сбором старается избегать холеру переменою места, но не переходя Кара-Койсу. Они боятся нас, ибо с Турчидага можно идти куда угодно, и боятся также эпидемии.
Успев сохранить отряд от смертоносного действия болезни, я бы хотел однако поскорее возобновить действия; но для этого надобно, чтобы болезнь или исчезла или сильно уменьшилась в тех местах, куда идти будет полезно. Надобно терпение, время есть еще пред нами, и я не оставлю эту часть Дагестана, не сделав всего нужного для улучшения положения наших войск здесь и для защиты, укрепления и спокойствия всего покорного нам края.
Несмотря на все неприятности и заботы, которые меня встретили, я более и более радуюсь, что в этом году я не остался в Чечне или в других местах, и прибыл сюда. Я теперь совершенно познакомился не описаниями и рассказами, но собственными глазами с единственною частью Дагестана, которую я прежде лично не знал. В 1845 году я видел почти все от Андийского Койсу до Ичкерийских лесов и Чечню; в прошлом году я объехал весь покорный нам Дагестан от Казикумыхского Койсу до Самура и Ширвани. Теперь здесь, с Турчидага, я вижу как на ладони весь средний Дагестан до самых Андийских высот. У нас под ногами Сугратль, Каракские горы, Чемодан-гора, Ругджа, Гуниб, Кегер и вся Авария. Теперь по крайней мере я могу судить, сколько во мне есть уразумения, что нам нужно иметь и защищать и какие места могут быть более или менее под нашим влиянием, но никогда нами занимаемы не должны.
Последнее твое письмо, где ты говоришь о Казикумыхском Койсу, как о натуральной нашей границе здесь, доказывает мне теперь, сколь ты лучше судил и судишь о здешнем крае, нежели все главные начальники, которые в течении 20 лет после тебя здесь управляли и воевали. До прибытия моего сюда я увлекался мнением многих, что нам бы полезно было занять Ругджу и Гуниб. Теперь я ясно вижу, что эта мысль была совершенно ошибочная. Что же касается до занятия Аварии, то пусть Бог простит тех, которые имели эту мысль и по оной действовали. Конечно мы всегда должны иметь возможность (и это весьма легко) сделать набег, если обстоятельства того потребуют, и на Аварию, и на Тилитли, и на другие места; но думать о постоянном занятии внутренности этих проклятых гор без всякого способа существования, без всякого предмета и с огромными издержками для перевозки провианта и снарядов, есть по моему мнению совершенное сумасшествие, не говоря о том еще, что таковое занятие потребовало бы употребления наших резервов и что этим резервам, в случае восстания со стороны, у нас не осталось бы чем помочь. Между тем во все это время ничего не было сделано для совершенного обеспечения, особенно в зимние месяцы и раннею весною, покорных нам Кузикумыхского ханства и Даргинского общества. Самурский отряд, по недостатку топлива, каждую осень отходил на Самур более 300 верст от настоящей линии; таким образом не только весь край, но и слабые наши гарнизоны в Кумыхе и Чирах оставались шесть или семь месяцев в году совершенно без защиты. От этого также богатая и преданная нам деревня Чох в начале 1845 года была разорена Даниель-Беком, а в прошлом году Шамиль, прежде разбития своего в Куташи, разорил сильные и преданные нам деревни Цудахар и Ходжал-Махи.
Для защиты Даргинского общества и даже Мехтулинского ханства я еще в прошлом году согласился с князем Аргутинским о переводе в течение нынешнего 1847 года Самурского пехотного полка с правого берега Самура на урочище Джедагор, недалеко от Акушинской границы, и теперь там строится полковой штаб. Ходжал-Махи теперь укрепляется, и жители там опять строются, видя, что им уже не будет никакой опасности и что их богатые сады и виноградники остались целы. Остается теперь восстановить Цудахар при присутствии части наших войск и обеспечить весь Казикумых.
Вот наше главное дело, и я надеюсь, что с помощью Божиею мы в этом успеем. Главное затруднение всегда было совершенный недостаток в топливе, не позволявшем никаким резервам оставаться здесь зимою. Это затруднение чудесным образом теперь устранено. Еще в прошлом году содействием князя Аргутинского, чрез нарочных специальных чиновников, мы искали между Акушею и Кумыхом каменный уголь, но удачи не было. В прошедшем апреле месяце я пригласил известного профессора Абиха поехать на места, где еще в 1843 году князь Аргутинский писал генералу Ней-гардту, что по его мнению есть признаки драгоценного для здешней местности минерала. Князь Аргутинский дал ему верных проводников и рабочих, и к истинному моему восхищению, когда мы были еще в Ходжал-Махи, г. Абих привез мне образчики найденного им настоящего каменного угля. Место оного около деревни Улучур, в 12-ти верстах от Кумыха. Будучи почти на дороге нашей, когда мы шли сюда, я остановился там с большою частью отряда на три дня. Мы нашли уголь не в одном, а в десяти местах, а как в рабочих не было недостатка, то и успели добыть тогда же несколько сот пудов и тут же начали пробовать и употреблять его в земляных печах. То же самое делаем здесь, и к нам привозят сюда уже уголь со всех сторон, ибо за каждый вьюк получают по полтине. Солдаты и жители знакомятся с употреблением оного, и важнейший вопрос о возможности иметь зимою резерв в 2 или 3 батальонов в окрестностях Кумыха из графского полка (Ширванского) торжественно решен. Это большой результат, и может быть, что без тех обстоятельств, которые меня повели с отрядом по эти местам, дело угля, столь для нас интересное, осталось бы по крайней мере до будущего года нерешенным.
Вот, любезный Алексей Петрович, точное описание теперешнего нашего положения. Я изложил оное во всей подробности, потому что ты берешь участие во всем до меня касающемся и потому что ты так совершенно знаешь край сей и что надобно желать и делать для будущности оного. Обо всем, что я тебе изложил, напиши мне твои примечания и заключения: всякое твое мнение для меня драгоценно и полезно.
Прощай, любезный Алексей Петрович. Я пересмотрю еще на днях все твои письма и если найду какие-нибудь вопросы, на которые не отвечал, то немедленно это сделаю. Преданный тебе М. Воронцов.
Тифлис, 8 ноября 1847 г.
С последнею экстрапочтою я получил, любезнейший Алексей Петрович, письмо твое от 20-го октября и сожалею теперь очень, что слухи о твоем отъезде еще в сентябре помешали мне написать тебе прямо и подробнее о счастливом окончании нашей кампании взятием Салтов в глазах Шамиля, несмотря на неимоверные усилия его, чтобы мы не успели в предприятии, от которого зависел весь результат пятимесячных трудов с нашей стороны, и со стороны лезгин повсеместные сборы и особливо на определение от Имама храбрейшим мюридам со всего Дагестана — не отдать нам Салты или умереть, защищая оные. Вот отчего успех сей важен и в теперешнем положении дел, и для будущего; горцы увидели нашу силу и свою слабость против серьезной от нас атаки. Кроме того надобно заметить, что хотя пребывание мое во все время на неприятельской земле заставило и Шамиля быть безотлучно пять месяцев на Кара-Койсу, не предпринимая совершенно ничего ни в какую другую сторону и что с нашей стороны никакого отвлечения его сил не было (потому что холера помешала Чеченскому отряду собираться и строить башню на Гойте), силы Шамиля были, во все время, слабы. После дела 7-го августа против Кибит-Маго-мы главный этот сбор не ретировался, а просто разбежался по домам, и только недели две после того он мог собрать 5 или 6000 человек, с которыми стоял все время между Аварским Койсу и Кара-Койсу и не смел уже никого оставить, ни на одну ночь, в лагере на правом берегу Кара-Койсу.